Хлеб великанов, стр. 17

Майра всхлипнула, и дядя Сидни заговорил торопливо, успокоительным тоном:

— Здравый смысл подсказывает, что надо сдать Эбботс-Пьюисентс внаем до тех пор, пока тебе не исполнится двадцать один год. А там кто знает? Дела могут измениться к лучшему. Маме твоей, естественно, лучше жить рядом с родственниками. Ты должен подумать о матери, мой мальчик.

— Да, папа мне это сказал.

— Ну что, договорились?

Какие же они жестокие, думал Вернон. Спрашивают у него — когда и спрашивать не о чем. Они могут сделать все, что захотят. Они так и собирались. Зачем же было звать его сюда и притворяться?

Придут чужие люди, будут жить в Эбботс-Пьюисентс.

Ничего! Когда-нибудь ему исполнится двадцать один год.

— Дорогой, — сказала Майра, — я все делаю ради тебя. Здесь будет так грустно без папочки, правда?

Она протянула к нему руки, но Вернон сделал вид, что не замечает. Он вышел из комнаты, с трудом выговорив:

— Большое спасибо, что сказали мне, дядя Сидни.

Он вышел в сад и побрел к старому аббатству. Сел, упершись кулаками в подбородок.

«Мама могла бы, — подумал он. — Если бы захотела, то могла бы! Она хочет уехать и жить в таком же ужасном краснокирпичном доме, как у дяди Сидни. Она не любит Эбботс-Пьюисентс, никогда не любила. И нечего ей притворяться, что все это ради меня. Она говорит неправду. Она всегда…»

Он задыхался от возмущения.

— Вернон! Вернон! Я всюду ищу тебя. Не могла понять, куда ты подевался. В чем дело?

Это Джо. Он рассказал. Есть хоть один человек, который может понять и посочувствовать. Но Джо уставилась на него.

— Ну и что? Почему тетя Майра не может уехать в Бирмингем, если она так хочет? Ты рассуждаешь по-дурацки. Почему она должна жить здесь, дожидаясь, когда ты приедешь на каникулы? Деньги ее. Почему она не может тратить их так, как хочет?

— Но, Джо, Эбботс-Пьюисентс…

— Ну что такое Эбботс-Пьюисентс тете Майре? В душе она относится к нему так же, как ты к дому дяди Сидни в Бирмингеме. Почему она должна мучиться и жить здесь, если не хочет? Если бы твой папа сделал ее здешнюю жизнь счастливее, может, было бы иначе, но он не сделал этого, так мама однажды сказала. Я не очень люблю тетю Майру — я понимаю, что она добрая и все такое, но не люблю, — но я могу быть справедливой. Деньги ее, и никуда ты от этого не денешься!

Вернон враждебно посмотрел на нее. У них были разные точки зрения, и ни один не хотел принимать чужую. Оба пылали от возмущения.

— Сейчас вообще для женщин скверные времена, и я на стороне тети Майры, — заявила Джо.

— Ну и ладно, будь на ее стороне! Мне какое дело!

Джо ушла. Он остался сидеть на руинах старого аббатства. Впервые он задумался о жизни… Ни в чем нельзя быть уверенным. Как можно знать, что будет потом?

Когда ему будет двадцать один год…

Да, но ни в чем нельзя быть уверенным! Все так ненадежно!

Если посмотреть на то время, когда он был маленький. Няня, Бог, мистер Грин! Они казались незыблемыми — а где они теперь? Бог, правда, остался — но это уже совсем не тот Бог. Что же произойдет к тому времени, как ему исполнится двадцать один год? Что произойдет с ним самим?

Он чувствовал себя страшно одиноким. Отец, тетя Нина — они умерли. Только дядя Сидни и мама — но они… они не то… Он смущенно остановился. Есть Джо, понял он! Но Джо иногда такая чудная.

Он стиснул руки. Нет, все будет хорошо. Когда ему будет двадцать один год…

Книга вторая

Нелл

Глава 1

Комната была наполнена сигаретным дымом. Он завивался, колыхался, образуя тонкую голубую дымку. Из него вырывались голоса трех человек, озабоченных улучшением человеческой расы и поощрением искусства, особенно такого, которое отрицает все условности.

Себастьян Левин, прислонившись к мраморному камину — они собрались в городском доме его матери, — назидательно говорил, жестикулируя рукой с сигаретой. Он слегка шепелявил. Желтое монголоидное лицо и удивленные глаза остались такими же, какими были в одиннадцать лет. В двадцать два года он оставался столь же самоуверенным, с той же любовью к красоте и с тем же неэмоциональным и безошибочным пониманием истинных ценностей.

Перед ним в больших кожаных креслах сидели Вернон и Джо. Они были очень похожи, одинаково делили все на черное и белое, но, как и раньше, Джо была более агрессивной, энергичной и страстной бунтаркой.

Долговязый Вернон лениво развалился, положив ноги на спинку другого кресла. Он выпускал кольца дыма и задумчиво чему-то улыбался. Изредка он вносил свой вклад в беседу, делая ленивые замечания.

— Это не окупится, — решительно заключил Себастьян.

Как он и ожидал, Джо тут же вскипела.

— При чем тут «окупится»? Какая… мерзкая точка зрения! На все смотреть с позиции коммерции. Терпеть не могу.

Себастьян спокойно сказал:

— У тебя неизлечимо романтичный взгляд на жизнь. Ты хочешь, чтобы поэты голодали и жили на чердаках, чтобы творения художников оставались непризнанными всю их жизнь, а скульпторам доставались аплодисменты лишь после смерти.

— Так всегда и бывает! Всегда!

— Нет, не всегда. Возможно, очень часто. Но так не должно быть, такова моя точка зрения. Мир не любит ничего нового, но его можно заставить, если найти правильный подход. Только надо точно знать, что потонет, а что нет.

— Это компромисс, — буркнул Вернон.

— Это здравый смысл. С какой стати мне терять деньги, я же знаю, как надо поступить.

— Себастьян! — закричала Джо. — Ты… ты…

— Еврей, ты это хотела сказать? Да, мы, евреи, имеем вкус, знаем, какая вещь прекрасна, а какая нет. Мы не идем за модой, у нас есть собственное суждение, и оно правильное! Люди обычно видят денежную сторону вопроса, но есть и другая.

Вернон что-то пробурчал, Себастьян продолжал:

— То, о чем мы говорим, имеет две стороны. Есть люди, которые придумывают новое, новые способы обращения со старым, вообще новые идеи, — и они не могут пробиться, потому что все боятся нового. Есть другие — люди, которые знают, чего публика хочет, и продолжают ей давать одно и то же, потому что так спокойнее и гарантирована прибыль. Но есть и третий путь: найти новое и прекрасное и помочь ему пробиться. Вот что я собираюсь делать. У меня будет картинная галерея, вчера подписал документы, и пара театров, и в будущем я намерен выпускать еженедельник совершенно нового направления. Более того, я рассчитываю, что все это окупится. Есть вещи, которыми я восхищаюсь и которые приведут в восторг нескольких ценителей — ими заниматься я не собираюсь. То, что буду делать я, будет иметь общий успех. Брось, Джо, неужели ты не видишь, что половина удовольствия состоит в том, чтобы сделать вещь окупаемой?

Джо помотала головой. Вернон спросил: Ты в самом деле хочешь все это осуществить?

Оба посмотрели на Себастьяна с оттенком зависти. Оказаться в положении Себастьяна — странно, но замечательно. Его отец умер несколько лет назад, и Себастьян и двадцать два года стал хозяином стольких миллионов, что дух захватывало.

Дружба, начавшаяся в Эбботс-Пьюисентс, продолжалась и крепла. Они вместе с Верноном учились в Итоне, затем в Кембридже. На каникулах все трое много времени проводили вместе.

— А скульптура? — вдруг спросила Джо. — У тебя она будет?

— Конечно. Ты все еще не остыла к лепке?

— Да, это единственное, что меня привлекает.

Взрыв смеха раздался со стороны Вернона.

— Да, а что будет через год? Ты будешь неистовым поэтом или еще чем-нибудь.

— Чтобы найти свое призвание, требуется время, — с достоинством сказала Джо. — Но на этот раз я говорю совершенно серьезно.

— Как всегда. Слава богу, ты забросила эту чертову скрипку.

— Почему ты так ненавидишь музыку, Вернон?

— Не знаю. Так было всегда.

Джо обернулась к Себастьяну. Тон ее голоса изменился — он невольно стал сдержанным.