Еще одна из рода Болейн (Другая Болейн), стр. 91

Я пыталась найти Уильяма, кто-то мне сказал, что он уехал к себе на ферму приглядеть за сбором репы и забоем скота. Все думаю о нем, как он там, в маленьком поместье, занимается делом, настоящим делом, пока я тут томлюсь при дворе в паутине сплетен и скандалов, озабоченная только увеселением двух завзятых бездельников, только о себе и думающих.

На шестой день после Рождества, в самый разгар праздников, Анна пришла ко мне и спросила, как женщина узнает, что зачала. Мы посчитали дни с последних месячных, ждать еще неделю, а ее уже тошнит по утрам, и мяса она есть не может. Слишком рано, объяснила я, там видно будет.

Она считала дни. Иногда я замечала, сестра замирает в мечтах — так ей уже хочется ребенка.

В тот день, когда, по расчетам, пора было быть кровотечению, она всунула голову в дверь и закричала в восторге:

— Не пришло! Значит, я беременна?

— Это еще ничего не значит, — грубо оборвала ее я. — Один день не считается. Надо хотя бы месяц подождать.

Прошел день, за ним другой. Она пока не сказала Генриху, но он, я думаю, как всякий мужчина, и сам мог посчитать. У обоих взгляд как у канатоходцев, балансирующих на веревке на ярмарочной площади. Он не решился спросить ее, пришел ко мне узнать, были ли у Анны месячные.

— Пока неделя или две задержки, ваше величество, — почтительно ответила я.

— Послать за повитухой?

— Еще нет. Лучше подождать до второго месяца.

Он встревожился:

— Мне что, не стоит с ней?..

— Просто будьте поосторожней, — посоветовала я.

Он продолжал хмуриться, и я подумала — верно, страстное желание завести ребенка скоро убьет всю радость их любовных игр, а дело даже еще до венца не дошло.

В январе стало ясно — месячные опять не пришли. Тогда она призналась королю, что ждет ребенка.

На него было приятно посмотреть. Столько лет прожить с бесплодной женой — а теперь сама мысль о беременности как живительная влага на поле в августовскую сушь. Они будто притихли, казались друг другу почти незнакомцами. До того страстные спорщики, страстные любовники, они вдруг захотели получше узнать друг друга. Анна часто отдыхала, ее приводила в ужас сама мысль о том, что можно потревожить зарождающееся в глубине тела дитя. Генрих садился рядом, словно его присутствие так же необходимо сейчас, как тогда, когда дело началось. Ему хотелось обнимать ее, все время идти рядом, оберегать от всевозможных усилий.

Он уже столько раз видел, как беременность кончается рыданием женщин и полным разочарованием. Он радовался родившимся детям, горевал, когда их вскорости уносила непостижимая смерть. Ему казалось — беременность Анны его полностью оправдывает. Бог его наказал за то, что он женился на вдове брата. А теперь Бог снял проклятие — его будущая жена, первая настоящая жена, подсказывала легко приспосабливающаяся совесть короля, зачала, когда еще пары-тройки месяцев не прошло. Он обращался с Анной с нежностью и уважением, он торопился принять новый закон, который позволит им наконец пожениться — новый английский закон в новой английской церкви.

Свадьба прошла в полной тайне в Уайтхолле, лондонском доме Анны, доме ее покойного врага, кардинала. Двумя свидетелями были двое друзей короля — Генрих Норрис и Томас Хинедж, сопровождал короля Уильям Брертон. Мы с Георгом выполняли приказание — пусть все считают, что король и Анна ужинают в спальне. Мы решили — лучше всего сделать вид, что ужин на четверых, заказали самые лучшие кушанья, велели подать их в спальне у короля. Двор, наблюдая, как туда несут роскошные блюда, решил — король затворился с тройкой Болейнов. Какое жалкое мщение — сидеть в кресле Анны, есть с ее тарелки, покуда она выходит замуж за короля Англии. Однако забавно. Сказать по правде, я примерила и ее черную шелковую накидку, раз уж сестры нет поблизости. Георг поклялся — она мне ужасно идет.

Весна 1533

Еще пара месяцев — и дело сделано. Сам архиепископ Кранмер провел краткое расследование, признал брак королевы Екатерины и Генриха недействительным, не имеющим законной силы, и во всеуслышание объявил Анну, целую вечность прятавшую свой растущий живот, законной женой короля. Королева даже не явилась в суд, где клевета бесчестила ее имя. Надеялась на Рим и не обращала внимания на то, что делается в Англии. Во время объявления приговора я поискала глазами фигуру в красном платье, вдруг решив, довольно глупо, кстати, что она — несмирившаяся — может приехать. Нет, она далеко отсюда, пишет письма Папе, племяннику, друзьям, заклинает их — продолжайте настаивать на должном рассмотрении дела уважаемыми судьями в Риме.

Но Генрих принял закон, очередной новый закон — все споры в Англии рассматриваются в английских судах. С этого дня запрещается подавать жалобу в Рим. Помню, как сама говорила Генриху — англичане одобрят, что правосудие вершится в английском суде, но такое и в страшном сне не могло присниться, отныне английское правосудие — королевская прихоть, церковь — королевская казна, а Тайный совет — любимчики Анны и Генриха.

К Пасхе о королеве и думать забыли, будто ее никогда не было. Никто не возражал, когда каменотесы принялись сбивать испанские гранаты со стен, а ведь они тут так долго, что камень стал неровным от непогоды, казалось — они будут вечно. Никто не спрашивал, какой у Екатерины останется титул, теперь, когда в Англии появилась новая королева. О ней вообще не упоминали, словно она умерла позорной смертью и лучше вообще ни о чем не вспоминать.

Анна шатается под тяжестью парадного платья и украшений, бриллианты везде — в волосах, на шлейфе, на подоле платья, на запястьях, на шее. Весь двор к ее услугам— правда, без особого восторга.

— Король намеревается провести коронацию в июне, на Троицын день, — говорит мне Георг.

— В Сити?

— Торжество должно затмить коронацию Екатерины.

Уильям Стаффорд так и не вернулся ко двору. Слежу вместе с дядей, как король играет в мяч, спрашиваю, стараясь не выдать своего интереса, по-прежнему ли Уильям Стаффорд его конюший — мне в этом году необходима новая охотничья лошадь.

— Нет. — Он мгновенно чувствует фальшь. — После Кале мы с ним поговорили, и он уехал. Ты его больше не увидишь.

Я не изменилась в лице, не охнула, не вздрогнула. Научилась выдержке при дворе, умею держать удар не хуже дядюшки.

— Поехал на свою ферму? — спрашиваю равнодушно, будто мне безразлично, каков будет ответ.

— А может, отправился в Крестовый поход. Скатертью дорога!

Не отрываю глаз от игроков. Генрих как раз сделал удачный бросок, я громко захлопала, закричала „Ура!“. Кто-то сразу же предложил мне пари, но я отказалась ставить против короля. Он мимолетно улыбнулся в благодарность за эту маленькую лесть. Игра кончилась. Убедившись, что король не собирается подозвать меня, выбралась из толпы придворных и ускользнула к себе.

Огонь в камине не горит. Окна выходят на запад, утром тут мрачновато. Сажусь на кровать, поджимаю ноги, натягиваю одеяло на плечи — ни дать ни взять крестьянка на поле. Мне ужасно холодно. Закутываюсь плотнее, но никак не могу согреться. Вспоминаю пляж в Кале, запах моря, дюны, где лежала, песок, забившийся под одежду, поцелуи Уильяма. Тогда, во Франции, я каждую ночь видела его во сне и просыпалась, изнемогая от желания, а на подушке от моих волос оставался песок. Даже сейчас губы помнят его поцелуи.

Не забудь, ты дала обещание Георгу. Скажи себе — все-таки, прежде всего, ты Болейн и Говард. Но, сидя в мрачной комнате, глядя на грифельно-серый город за окном, на тучи над крышей Вестминстерского дворца, я вдруг понимаю — Георг ошибается, вся семья ошибается, я сама всю жизнь ошибалась. Прежде всего я женщина, нуждающаяся в любви, женщина, способная испытывать страсть, способная любить. Мне не нужна награда, ради которой Анна загубила свою молодость, не нужен пустой лоск жизни брата. Я хочу ощущать горячее, потное, полное страсти тело мужчины, которого люблю, которому доверяю. Хочу отдать себя — не ради выгоды, а ради любви. Плохо сознавая, что делаю, поднимаюсь на ноги, отбрасываю одеяло.