Исповедь Стража, стр. 24

Отречься от своей веры — почитай, умереть. Я бы не смог. Это было бы крушение всего моего мира.

Но как же он-то уверовал? Почему именно это стало его миром? Что он за человек? Что сделали с ним, как заставили поверить?

Наверное, мы оба сойдем с ума…

ГЛАВА 5

Месяц нарвайн, день 11-й

Написано было снова на синдарине. Я начал ловить себя на мысли, что если бы я не знал, что все это пишется о Враге, то и сам бы проникся сочувствием к нему и его последователям. Такие чистые, юные, невинные, искренние — а их не хотят понимать и преследуют черствые, косные, жестокие… взрослые.

Валар.

Я-то не поддамся чувственному очарованию этих повестей, но иные найдут там именно подтверждение правоте своих стремлений, и Враг станет их кумиром… Вот в чем опасность этой Книги… Она опасна для юных, которые еще не научились отличать дурное зерно от доброго, или для тех, кто обижен сильными мира сего, кто не нашел в жизни дела, кто считает себя несправедливо обойденным судьбой…

Мне не хотелось сейчас разговаривать с Борондиром. Прежде я считал его просто запутавшимся человеком, добрым и искренним, теперь же начал подозревать его в злонамеренности…

ЭФУИР Э-БЕЙД БЕЛАЙН — ОТКАЗАВШИЕСЯ ОТ ПУТЕЙ ВАЛАР

…Имен не осталось.

Приказано забыть.

Только следы на песке — на алмазном песке, на острых режущих осколках: кровавые следы босых ног. Но и их смыло море, но и их иссушил ветер…

Ничего.

Когда Светильники рухнули, по телу Арты прошла дрожь, словно ее разбудило прикосновение раскаленного железа. Глухо нарастая, из недр ее рванулся в небо рев, и фонтанами брызнула ее огненная кровь; и огненные языки вулканов лизнули небо.

Когда Светильники рухнули, сорвались с цепи спавшие дотоле стихии. Бешеный раскаленный ветер срывал с тела Арты гнилостный покров неживой растительности, выдирал из ее недр горы, размазывал по небу тучи пепла и грязи.

Когда Светильники рухнули, молнии разодрали слепое небо, и сметающий все на своем пути черный дождь обрушился навстречу рвущемуся в небо пламени. Трещины земли набухали лавой, и огненные реки ползли навстречу сорвавшимся с места водам, и темные струи пара вздымались в небо. И настала Тьма, и не стало неба, и багровые сполохи залили тяжелые низкие тучи, и иссиня-белые молнии распарывали дымные облака. И не стало звуков, ибо стон Арты, бившейся в родовых муках, был таков, что его уже не воспринимало ухо. И в молчании рушились и вздымались горы, срывались пласты земли, и бились о горячие скалы новые реки. Словно незримая рука сминала мир, как глину, и лепила его заново. И в немоте встала волна, выше самых высоких гор Арды, и беззвучно прокатилась — волна воды по волнам суши… И утихла плоть Арды, и стало слышно ее прерывистое огненное дыхание.

Когда Светильники рухнули, не было света, не было тьмы, но это был миг Рождения Времени. И жизнь двинулась.

Когда Светильники рухнули, ужас сковал Могущества Арды, и в страхе страхом оградили они себя. И со дна Великого Океана, из тела Арды вырвали они клок живой плоти и создали себе мир, и имя дали ему — Аман. Отныне Эндорэ значило для них — враждебный ужас, и те, кто не отвратился от него, не были в чести у Валар…

Когда Светильники рухнули, не стало более преграды, что застила глаза не-Светом. И он, забытый, потерянный в агонизирующем мире, увидел темноту. Ему было страшно. Не было места на земле, которое оставалось бы твердым и неизменным, и он бежал, бежал, бежал, обезумев, и безумный мир, не имеющий формы и образа, метался перед его глазами, и остатки разума и сознания покидали его. И он упал — слепое и беспомощное существо, и слабый крик о помощи не был слышен в реве волн, подгоняемых бешеным радостным Оссе.

…И в немоте встала волна выше самых высоких гор Арды, и на гребне ее, как на коне, взлетел, радостно хохоча, Оссе. Долго мертвый покой мира тяжелым грузом лежал на его плечах, но он не смел ослушаться господина своего Ульмо. И теперь великой радостью наполнилось сердце его, когда увидел он, что ожил мир. И не до угроз Ульмо было ему — он почуял свою силу. Волна вознесла его над миром, и на высокой горе увидел он Крылатого Валу. Мелькор смеялся — и смеялся в ответ Оссе, проносясь на волне над Ардой. И в тот первый День майя Оссе стал союзником Черному Вале.

Хвала Единому, ненадолго стал он ему союзником. Что еще раз подтверждает, что ни буйство натуры, ни желание разрушать и воссоздавать само по себе не грех — грех считать, что ЗНАЕШЬ, КАК НАДО, и презирать в слепой гордыне своей деяния и замыслы других.

…Вода подняла его бесчувственное тело, закрутила и выбросила на высокий холм, и отхлынула вновь. И много раз перекатывалась через него вода — холодная, соленая, словно почему-то негустеющая кровь или слезы, омывая его, смывая с тела грязь. Ветер мчался над ним, сгоняя с неба мглу, смывая дым вулканов, протирая черное стекло ночи. И когда открыл он глаза, на него тысячами глаз смотрела Ночь. Он не мог понять — что это, где это, почему? Это — Тьма? Это — Свет? И вдруг сказал — это и есть Свет, настоящий Свет, а не то, что паутиной оплетало Арду, источаясь из Светильников. Вечность смотрела ему в лицо, он слушал шепот звезд и называл их по именам, и, тихо мерцая, они откликались ему. Тьма несла в себе Свет бережно, словно раковина — жемчуг. Он уже сидел, запрокинув голову, и шептал непонятные слова, идущие неведомо откуда, и холодный ветер новорожденной Ночи трепал его темно-золотые длинные волосы. И именовал он Тьму — Ахэ, а звезды — Гэле, а рдяный огонь вулканов, тянущий алые руки к Ночи, — Эрэ. И казалось ему, что Эрэ — не просто Огонь, а еще что-то, но что — понять не мог. И полюбил он искать слова и давать сущему имена — новые в новом мире.

И сделал он первый шаг по земле, и увидел, что она тверда, и пошел в неведомое. Он видел и первый Рассвет, и Солнце, и Закат, и Луну; удивлялся и радовался, давал имена и пел… И думал он: «Неужели это — деяние Врага? Но ведь это прекрасно! Разве может быть так прекрасно зло? И разве Враг может творить, тем более — такое? Может, это ошибка, может, его просто не поняли? Тогда надо рассказать, иначе не окончится никогда раздор, и снова придет погибель». Кто ведает — может, Единый предназначил ему стать гонцом мира, стать той песчинкой, которая перетянет чашу весов в сторону мира и совместного созидания? Разве не счастье — стать такой песчинкой? Он не решался искать Мелькора сам, страшась могучего Валы, потому решил вернуться и поведать о том, что видел.

Манвэ и Варда радостно встретили его.

— Я думала, что ты погиб, что Мелькор погубил тебя! — ласково сказала Варда. — Я счастлива, что снова вижу тебя!

Он сначала удивился — разве может погибнуть майя, которому жить, доколе жив этот мир, но потом решил, что Владычица права — ведь Вала Мелькор достаточно могуч, чтобы лишить его воли. А разве не это — гибель? Он помотал головой, словно отвечал своим же мыслям, и улыбнулся. Высокий, хрупкий, тонкий, он был похож на свечу, и темно-золотые волосы были словно пламя. Тому, кто видел его, почему-то казалось, что он быстро сгорит, хотя был он майя, и смерть не была властна над ним. И когда пел он перед троном Короля Мира, его огромные золотые глаза лучились, словно закат Средиземья отражался в них. Он пел о том, что видел, о том, что полюбил, и те, кто слушал его, начинали вдруг меняться в сердце своем, и что-то творилось с их зрением — сквозь яркий ровный свет неба Валинора они различали иной свет, и это был — Свет. И боязнь уходила из душ, и к Средиземью стремились сердца, и уже не таким страшным казался им Мелькор. Светилась песнь, и создавала она — мысль. Но встал Манвэ, и внезапно Золотоокий увидел его страшные глаза. Король Мира схватил майя за плечи, и хватка его была жестче орлиных когтей. Он швырнул Золотоокого наземь и прорычал:

— Ты! Ничтожество, тварь… Как смеешь… Предался Врагу! — Наверное, Манвэ ударил бы Золотоокого, но Варда остановила его.

— Успокойся. Он только майя, и слаб душой. А Мелькор искушен во лжи и злых наваждениях. — Ласковым был ее голос, но холодным — ее взгляд.