Перевёрнутый полумесяц, стр. 71

Вскоре после того, как герцог тулонский Раймон де Сан Жиль во имя господне захватил Триполи, в городе появилось четыре тысячи шелкоткацких станков. Можно сказать, что нынешние английские шерстяные ткани берут свое начало от триполийских тканей той поры, когда арабы стали их делать из верблюжьей шерсти.

Воздвигнутый крестоносцами замок, благодаря которому они продержались тут ровно сто восемьдесят лет, — сооружение весьма основательное. В Европе найдется немного замков, сохранившихся так, как этот, воздвигнутый в честь святого Ильи. Тут есть вместительные гладоморни. Окованные железом кедровые ворота усажены огромными гвоздями. Ворота заинтересовали нас больше всего. Простояв бог знает сколько лет, они, пожалуй, еще и сегодня оказались бы твердым орешком для пулеметной роты.

Говорят, что из Цитадели к самому берегу Средиземного моря вел подземный ход длиной без малого три километра. Он заканчивался в другой крепости — в Замке львов. В этом нас убеждал и Афиф Руади, юноша в красном свитере, выехавший потренироваться на гоночном велосипеде на шоссе, связывающее Триполи с портом Эль-Мина. Он присоединился к нам из любопытства, когда мы стали расспрашивать, как нам забраться на крышу Замка львов. Оттуда открывался прекрасный вид на город, домики которого, словно куски сахара, были разбросаны по склонам гор; на гребни Ливанского хребта, как раз сегодня утром покрывшиеся первым снегом; на гору Тербул, прилепившуюся в левой части панорамы Триполи, и, наконец, на бескрайние лимонные и апельсиновые рощи, сплошным кольцом окружающие город.

— Может быть, вы устали и проголодались? — неожиданно спросил нас юноша, после того как помог нам втащить по крутой лестнице замка футляр с кинокамерой и оседлал свой гоночный велосипед. — Пойдемте к нам ужинать, у моего брата в Эль-Мине свой ресторан, он приготовит для вас такую жареную рыбу, какой вы еще в Ливане не ели.

Трактирчик был истинно арабский, хотя сам Афиф Руади, и его брат, и вся многочисленная родня их были ортодоксальными сторонниками греческого вероисповедания и аллаха-то как раз и не любили. Покуривая кальян и попивая кофе, за столиками сидели бородатые арабы, люди, у которых на базаре могут засверкать глаза и сжаться кулаки при виде иностранца с фотоаппаратом. Если ты охотишься за сенсационными снимками, где будут запечатлены наши болячки, лучше уноси ноги, пока мы не разбили аппарат, а заодно и твой нос! Ты пришел посидеть с нами как с равными, попробовать нашу пищу? Ахлан ва сахлан! Приветствуем тебя, ты наш!

Афиф подвел нас к холодильному шкафу, открыл дверцы и похвастался утренним уловом. Потом потащил нас на кухню, чтобы мы своими глазами поглядели, как на трех обыкновенных примусах готовят рыбу, лучше которой нет во всем Ливане.

Художественное оформление трактира было фантастичным. Над нами висела древняя гравюра, изготовленная, по-видимому, в начале прошлого века в Нью-Йорке. На ней была изображена миловидная девица, перед которой склонились бородачи в тюрбанах. Из франко-испанского текста явствовало, что это еврейская принцесса Эсфирь, запечатленная в тот момент, когда она решила выйти замуж за персидского царя Ксеркса, чтобы спасти своих единоверцев от гибели. Через стол напротив находилась другая Эсфирь, Эсфирь Вильямс, если так можно сказать, которая, сидя верхом на доске для прыжков в воду, свешивала свои очаровательные ножки прямо клиентам в тарелки. Не менее очаровательные ноги были у Элизабет Тэйлор и у Ив Гарднер, таких же представительниц империи «Метро-Голдвин-Майер», как и Эсфирь Вильямс. Рядом висело несколько дешевых картинок, изображавших баварские замки и бирманские пагоды.

Что же касается жареной рыбы, то братья Руади тут не преувеличивали. Увидев, с каким аппетитом мы ее поглощаем, брат-велосипедист помчался на кухню, чтобы заказать для нас по второй порции.

Наконец он принес и поставил на стол рюмки с ароматнейшим кофе и гордо сообщил, что это настоящий арабский кофе.

Кофе с зернышком кардамона, семенем с привкусом имбиря, который арабы называют hel или же hal, мы пробовали впервые. Говорят, что такой кофе пьют во всех арабских странах.

Прощай, Триполи!

Триполи — город настолько яркий и своеобразный, что было бы грешно не воспользоваться кинокамерой. Решив так, мы тем самым выбрали себе твердый орешек! Снимать арабов за их повседневными занятиями отнюдь не мед. Они страдают, особенно в городах, с одной стороны, манией величия, с другой — чувством неполноценности, комплексом, на первый взгляд непостижимым. Это наследие колониального и полуколониального прошлого. Они стыдятся унижения и нищеты, в которых неповинны. И в то же время в них чаще проявляется комплекс силы, подогреваемый речами ведущих государственных деятелей.

— Вы говорите, что киносъемки будут для вас твердым орешком? Это будет пустая трата времени, вот увидите!

— Вы их зря не пугайте, тут ведь люди тоже разумные, они поймут, что вы приехали не смеяться над их нищетой, а хотите им добра.

— Я их знаю, стоит только вытащить аппарат — и ничего хорошего из этого не выйдет!

— Я еще раз повторяю, все зависит от того, кто и как будет снимать.

Даже коренные жители, с которыми мы познакомились еще в Бейруте, не могли прийти к единому мнению на сей счет. Арабский свет, мол, бурлит. Вы послушайте радио…

— Недавно с базара в Таббане выгнали туристов, говорят, среди них был израильский фотограф, который в каком-то американском еженедельнике хотел осрамить арабов. Гости едва ноги унесли.

— Ну что же, попробуем!

Когда большая камера, установленная на бастионе старинной крепости времен крестовых походов, зажужжала в первый раз, вокруг нас была тишь, гладь и божья благодать.

Но вот мы установили штатив на тропинке самого красивого и единственного, по сути дела, парка в Триполи. Не успел Роберт подключить кабель к аккумулятору, как в двух метрах от камеры, прямо перед объективом, появилось пятеро триполийцев. Стоят себе разговаривают как ни в чем не бывало. Мы, мол, тут оказались по чистой случайности.

— Пожалуйста, будьте добры, отойдите вон туда, к фонтану!

Отходят, еле переставляя ноги. Головы у всех повернуты назад, в сторону объектива. Прошло полчаса, мы со съемками не сдвинулись с места, зато на тропинке вместо пятерых толпилось уже пятьдесят любителей. Не помогли ни полицейский, ни два добровольца проводника.

— Попробуй сделать так: наведи камеру в сторону и, как только все соберутся там, быстро поверни аппарат на кадр и снимай!

Сказано — сделано. Но сделано лишь до того момента, когда камеру надо быстро повернуть и навести на прежнее место. Ибо в этот самый момент произошла катастрофа. Пятьдесят человек, заметив, что объектив поворачивается в другую сторону, стремглав бросились в парк, помчались, не разбирая дороги, по траве, по молодым розам, прыгая через низкую живую изгородь. Сторож схватился за голову:

— Прошу вас, кончайте это дело, а то от парка ничего не останется!

Легко сказать «кончайте», а как?

— Вот что, ребята, остается снять камеру со штатива и снимать с руки, это будет быстрее…

— Широкоэкранный фильм с руки?

— Есть еще один выход: уложить камеру и ехать дальше.

— Ну что ж, попробуем, все равно терять нечего.

Между тем очередь перед камерой превратилась в широкий круг. Передние взялись за руки, задние напирают, толкаются, стараясь пролезть поближе, круг неудержимо смыкается, и наш островок с кинокамерой становится похожим на щепку в волнах.

— А теперь остается последнее — проверить, насколько далеко зайдет их любопытство и желание попасть в кадр. Сто против одного, что они сунут голову в объектив, если даже я буду на земле!

Иржи ложится на спину, наводит камеру прямо в небо — и над объективом, сомкнувшись, склоняются головы людей. Конец.

Точка съемки номер два. Камера снова наготове, только на сей раз она стоит на балконе большого отеля над центральной улицей. Еще секунда — и мы начнем снимать. В это мгновение в комнату врывается офицер, сверкая золотом погон на плечах.