Перевёрнутый полумесяц, стр. 63
Вот он намылил парня, пришедшего избавиться от трехдневной черной щетины, и взялся за бритву. И вдруг в него словно бес вселился. Он отодвинул ногой клочья остриженных волос, положил бритву перед зеркалом, скрестил на груди руки, поклонился и упал на колени. Поклон. Голова его очутилась на каменном мощеном полу, кончики пальцев вытянутых рук оказались у соседнего кресла. Встал. Скрестил руки на груди, снова пал на колени…
Клиенты даже бровью не повели; сидят себе и либо спокойно перелистывают иллюстрированные журналы, либо смотрят по сторонам. Намыленный вычищает грязь из-под ногтей, потом с интересом разглядывает двух девушек, которые остановили такси у входа в парикмахерскую.
Повторив в восьмой раз свое упражнение, цирюльник снова намылил клиента, схватил бритву и принялся за черную щетину.
И только после этого раздался заикающийся голос муэдзина с близлежащей мечети. Было пять минут пятого.
С деланной неохотой парикмахер оторвал взгляд от работы и чуть злорадно, чуть довольно улыбнулся. «Вот видишь, — говорила эта улыбка, — опять ты поставил иголку на пять минут позже. А у меня, приятель, бог в бо?льшем почете!»
Глава двадцать вторая
Как же быть с Юсуфом, Джо?
Он высок и строен. Из-под удивительно лохматых бровей на нас глядят умные глаза. Но, несмотря на эти мефистофельские брови, в его красивом лице есть что-то юношеское. Возможно, это от шепелявости, заметной, когда он произносит «с», и которая никак не вяжется с его мужественным видом.
Когда ему было десять лет, его звали Юсуф. Потом его послали учиться в английский колледж где-то около Лондона. Там за двенадцать лет ему привили утонченный вкус, выучили викторианскому английскому языку, дали звание доктора и имя Джо. Он образован, мил и гораздо более сердечен, нежели его английские учителя.
— Расскажите мне что-нибудь о Центральной Америке. Вы там были и знаете ее, расскажите, прошу вас!
— Видите ли, Джо, эта тема на десять вечеров. Что вам хочется знать?
Джо задумался, рисуя что-то пальцем на запотевшем стакане виски с содовой. С освещенной веранды сюда, в уголок сада, доносятся обрывки разговора двух десятков людей, а на тысячу двести метров ниже нас мерцают огни жаркого, истомленного зноем Бейрута. Здесь, высоко на склонах Ливанских гор, застроенных тысячами вилл в стиле модерн, проводят лето сливки бейрутского общества, а вместе с ними — богачи и феодалы всего арабского мира. Да, здесь, в горах, другой летний Бейрут, Бейрут богатых.
— Что мне хочется знать? — повторяет Джо, отрывая взгляд от далекого мерцания огней. — Я хочу там работать, найти себе дело и жить, — словом, переехать туда.
— Полно, что вам делать в Центральной Америке, если у вас здесь есть работа? Ведь здесь вы дома!
— Дома? А вы думаете, что у тех снобов — там, на веранде, — вообще есть где-нибудь на свете дом? Думаете, знают они, что такое дружба? Что такое родина?
И вдруг куда-то разом исчез светски благовоспитанный Джо: сквозь оболочку невозмутимости, напяленную на него в английских школах, вдруг прорвался темперамент ливанского Юсуфа.
— Наши снобы? Они ссылаются на то, что страна испытала господство Франции. Они заладили, что мы унаследовали одну из древнейших культур мира… Черта лысого мы унаследовали, а не культуру! До войны мы тоже особо культурными не были, но зато хоть держались все вместе, потому что почти никто здесь не был настолько богатым, чтобы не понимать бедных. Но вот началась война, каждый из этих очертя голову бросился торговать — делать деньги. Мы захлебнулись ими. Было нас всего-навсегда три миллиона, при этом большая часть жила за океаном, в Северной и Южной Америке. Здесь, в Ливане, нас теперь полтора миллиона. Тот, кто не сумел сделать бизнес, живет, как в средние века, — в земле и на голой земле или бродит по степям со стадом. А кто сделал себе деньги, захотел их еще больше. У кого есть машина «фольксваген», тому необходим «форд». У кого есть «форд», тому подавай «кадиллак». А кто уже имеет «кадиллак», тому надо два «кадиллака». Деньги разобщили нас и властвуют над нами. Эти снобы всегда держатся поближе к тем местам, где можно заработать. С деревенским человеком им и говорить не о чем, они уже стыдятся его. Зато мигом находят общий язык с любым дельцом и трясутся, боясь потерять его благосклонность.
Джо вдруг замолчал, словно испугавшись, что сказал лишнее.
Ливан, самая маленькая страна Среднего Востока, — крупнейший торговый центр арабского мира. В рамках закона и вне закона — центр торговли и контрабанды. Через свои порты Ливан пропускает транзитом в Сирию, Ирак, Саудовскую Аравию и во все экзотические княжества и шейханаты на побережье Персидского залива в десять раз больше товаров, чем ввозит и вывозит для своих нужд. Эта цифра «в десять раз больше» учтена в статистике. А то, что контрабандисты провозят через неконтролируемые и не поддающиеся контролю границы в пустыне и в море, вообще невозможно учесть. Но достоверно одно: Ливан покупает в три раза больше, чем продает. В любом другом месте это означало бы крах государственной казны. А в ливанской казне денег от этого становится больше, ибо Ливан платит в окошечко кассы, а получает с черного хода. За нефть, которая течет по его территории из Киркука в Триполи и из Аз-Захрана в Порт-Саид. За транзитные сборы. За подписание четвертого пункта «доктрины Трумэна». За черный реэкспорт всего того, что выпускают фабрики трех частей света. За гашиш. И за девушек. Гашиш растет в долине Бекаа, в центре Ливана; девушек для ливанского импорта и транзита растит половина Европы, Африки и Азии. Только в одном Бейруте в ночных увеселительных заведениях развлекают посетителей десять тысяч таких девушек.
В 1953 году в Ливане было шестнадцать тысяч легковых автомобилей. За четыре года их стало тридцать тысяч. Над бейрутскими пляжами сотнями вырастают шикарные жилые дворцы, которые строят архитекторы Франции, Англии, Италии и Соединенных Штатов. Что из того, что в этих дворцах пустуют восемь тысяч квартир. Дело не в квартирах, дело в торговле недвижимым имуществом.
В Бейруте представлено тридцать авиационных компаний. Днем и ночью реактивные пассажирские самолеты поднимаются в воздух и приземляются на специальном аэродроме, построенном еще в 1951 году, задолго до того, как первый реактивный лайнер вообще поднялся в воздух.
Да, Ливан — это роскошный фасад Ближнего и Среднего Востока, а Бейрут — торговый дом и увеселительное заведение этого фасада. Город распахивает двери перед каждым, кому есть что тратить. И признает каждого, кто умеет удачно покупать и продавать. Трудиться здесь не очень-то принято. Во всем Ливане насчитывается лишь двадцать четыре тысячи промышленных рабочих, то есть около двух процентов всего населения. Эти труженики спрятаны за фасад точно так же, как и сотни тысяч земледельцев и скотоводов-кочевников. Ливану стыдно за них: ведь они могут подпортить ему репутацию.
А Юсуф, из которого в Англии сделали Джо, стыдится за разбогатевших на торговле соотечественников, решающих теперь судьбы его страны. А его ли это страна?
— Если вы полагаете, — говорит Джо, — что эти горы ливанские, то вы глубоко ошибаетесь. Один только Китани — зажиточный старик, — только он один сидит на своих участках и не продает их. Все остальные — слышите? — все остальные распродали эти горы по кускам богатым шейхам со всего Среднего Востока.
Он хотел было сделать глоток из стакана, но, поморщившись, отставил его на край стола.
— Уже теплое, невкусное… А знаете, здесь жизнь напоминает мне вот это теплое виски: дорого и невкусно. По крайней мере для меня. В Англии я полюбил театр, музыку, живопись. А здесь? Недалеко от Бейрута, к северу, сейчас строится второе Монте-Карло, игорный дом высшего класса. Вы даже не представляете, сколько миллионов уже ухлопали на него. А на театр или на концертный зал денег нет. Искусство мы здесь покупаем на время, как покупают автомобиль, холодильник, телевизор. Пригласим «Комеди Франсез» или филадельфийскую филармонию и предоставляем для выступлений кинотеатр или в лучшем случае здание, построенное ЮНЕСКО. Там есть такой универсальный зал заседаний.