Август-Фридрих-Вильгельм, стр. 1

Виктор Платонович Некрасов

Август-Фридрих-Вильгельм

Король – это звучит гордо.

Шекспир, «Король Лир»

Случай, или точнее, знакомство это произошло в Дрездене в мае сорок пятого года, через несколько дней после капитуляции Германии. Вернее, даже не в Дрездене – он весь был разрушен американской авиацией, – а в шести километрах от него, в очень живописном городишке Пильнице, на берегу Эльбы, где расположился наш батальон.

Жили мы в замке, принадлежавшем когда-то саксонским королям, в их летней резиденции. Кругом был парк, какой и должен быть вокруг замка, с древними липами, тенистыми аллеями и задумчивым прудом, по которому, вероятно, когда-то плавали лебеди. Общее впечатление портил только дворец – нелепейшее сооружение с колоннами, носившее претенциозное название «Хинезишес Палэ» – «Китайский дворец», хотя китайского в нем, кроме каких-то нарисованных, якобы в китайской манере, фигурок на карнизе, не было ничего.

В замке жили престарелые художники, целыми днями где-то пропадавшие и приходившие поздно вечером с наполненными до отказа рюкзаками. Жили они в правом флигеле дворца, я со своим батальоном – в левом.

Война кончилась, но работы было много. Ежедневно приходилось ездить в Дрезден и заниматься там разминированием и приведением города в порядок. Ночевать возвращались в Пильниц.

И вот, как-то вечером, возвращаюсь я из города, усталый и голодный, – по дороге еще произошла авария с машиной, задержавшая нас на добрых полтора часа, – и встречает меня во дворе дежурный по батальону – хитроглазый сержант Черныш.

– Вас там, товарищ каштан, якийсь старичок, нимець, дожидаеться.

– А что ему нужно? – спрашиваю.

– Не знаю, не каже.

– «Лебенсмиттель», должно быть. Направил бы прямо к старшине.

«Лебенсмиттель» – продукты питания – облеченная в приличную форму просьба поесть – первая фраза, которой научились наши бойцы от немцев.

– Ни, вас, каже, треба.

– А где он?

– Там, у зали сидить.

Старичок оказался маленьким, сухоньким, на вид лет шестидесяти, но еще подвижной и довольно сохранившийся, с обвислыми, как у породистой собаки, щеками, довольно бодро торчащими подкрашенными усами и невероятно аккуратно причесанными, вернее расчесанными, реденькими волосиками на голове. Одет он был, несмотря на жару, в пальто с потертым бархатным воротником, из которого выглядывал другой – стоячий, крахмальный. Брюки были узенькие, в полоску, на руках лайковые перчатки кремового цвета, за спиной, как у всякого добропорядочного немца в то время, болтался, точно горб у голодного верблюда, полупустой рюкзак.

При моем появлении лицо старичка приняло смешанное выражение удивления, восторга и горделивого достоинства – весьма сложное и неожиданное сочетание чувств.

– О-о-о! – сказал он и, слегка склонив голову набок и вперед, сделал несколько мелких шажков по направлению ко мне.

– Садитесь, пожалуйста, – сказал я.

– О-о-о! – Старичок ловким, привычным движением скинул рюкзак и уселся в кресло. Я тоже сел.

– Чем могу быть полезен?

Старичок скрестил ноги, соединил кончики пальцев и приятно улыбнулся.

– Я чрезвычайно рад, герр оберст (я был только капитаном, но старичок возвел меня почему-то в полковники), чрезвычайно рад, герр оберст, что имею дело с таким высококультурным и образованным человеком (опять-таки я не совсем понял, какие у старичка были основания сделать этот вывод, но возражать не стал, бог с ним). Мне также весьма приятно приветствовать в вашем лице человека, который, став, так сказать, хозяином этого прекрасного дворца, сумел, невзирая на трудности и сложности военного времени…

– Если можно, покороче. У меня мало времени, к тому же я очень устал.

– О да, да. Я понимаю. – Он быстро и сочувственно закивал головой. – У вас много работы. Американцы разрушили город. И мне говорили, что вы приводите его в порядок. Это очень порядочно с вашей стороны. После того, что…

Я взглянул на часы. Было около восьми, а встали мы в четыре.

– Ближе к делу? Понимаю. Русские – деловые люди. Они не любят терять время даром. – Он сделал паузу и, наклонившись слегка вперед, заговорил вдруг конфиденциальным тоном: – Поэтому я и пришел к вам, как к деловому человеку. Деловой человек к деловому человеку. Война войной, а дело делом. Не правда ли?

Он галантно улыбнулся и вопросительно посмотрел на меня. У него было невероятно подвижное лицо, как у актера или приказчика галантерейного магазина. Чувства, которые он в данный момент испытывал, сменяли друг друга с непостижимой быстротой. Иногда отыгравшее уже чувство не успевало еще сойти с его лица, как появлялось новое, и тогда они наслаивались одно на другое. Черныш, как-то потом уже, сказал, что старичок очень забавно «мордой хлопочет», и нам всем очень понравилось это выражение.

Я сидел, смотрел на этого «хлопочущего мордой» старичка и невольно ловил себя на том, что куда внимательнее слежу за его мимикой, чем за ходом его мысли.

А он тем временем продолжал:

– Я пришел поговорить с вами, герр оберст, по очень важному и существенному для меня делу. Я пришел поговорить об этом дворце, об этой усадьбе, так сказать. Видите ли, герр оберст, этот дворец и эта усадьба принадлежат мне.

При этих словах он встал и не без изящества отвесил легкий поклон.

– Вы хотите сказать, принадлежали?

В глазах старичка мелькнула и сразу же исчезла настороженность, уступив место обезоруживающей, невинной улыбке.

– Как вам сказать… Принадлежали, принадлежат… Это в конце концов…

Он не закончил фразы, пожал плечами и, усевшись опять в кресле, выжидательно стал смотреть на меня, скрестив по-прежнему ноги и соединив кончики пальцев.

Я ему сказал, что, насколько я знаю, этот дворец принадлежал когда-то саксонским королям, где они сейчас – неизвестно, да и в конце концов не очень интересно, что в доме этом живут теперь престарелые художники, что выселять их никто не собирается и что вообще все будет в порядке. К концу разговора я осведомился, с кем имею честь беседовать.

Старичок встал. Мне даже показалось, что он стал немного выше.

– Меня зовут Август-Фридрих-Вильгельм Четвертый. До ноября 1918 года я был королем Саксонии.

Он опять поклонился, и в поклоне этом, кроме изящества, была уже и некая торжественность.

Не буду врать – я опешил. Я ожидал чего угодно, только не этого. Я никогда в жизни не встречал королей. Разве что Людовика XIII и Ричарда Львиное Сердце в романах Дюма и Вальтера Скотта. Да иногда в старой «Ниве» мелькнет фотография: «Престарелый шведский король Гаокон такой-то на отдыхе в Ницце» или Альберт бельгийский, в каске и обмотках, награждающий каких-то солдат. Вот и все. Одним словом, представление об этой категории лиц я имел довольно туманное. Но все-таки имел. Туманное, но имел. То же, что сейчас сидело передо мной, – суетливое, с фиолетовыми усами и бесконечными «герр оберст» – рушило все мои представления о тех, кто в книгах именовался августейшими монархами.

Я предложил папиросу. Август-Фридрих-Вильгельм IV с охотой взял. Похвалил табак. Я предложил ему пачку. Он сказал «о-о-о» и спрятал ее в рюкзак.

Заговорили о жизни – так надо было, очевидно, из вежливости, прежде чем опять приступить к делам. Старик жаловался на американские бомбежки, на Гитлера (это специально для меня), на нелегкую жизнь. Когда восемнадцатый год – «ох, этот тяжелый, невеселый восемнадцатый год!» – лишил его короны, он решил посвятить себя искусству.

– О! Искусство! Единственно святое, что осталось еще в жизни. Оно над всем. Оно не знает войн и революций. Оно парит над нами как… как… – глаза его слегка увлажнились, и он не закончил фразы.

– Вы художник? – спросил я его.

– Нет, к сожалению, я не художник. Бог не наделил меня талантом. Но я помогаю художникам. Я помогаю бедным старым художникам. – В этом месте его голос слегка дрогнул. – Я даю им кров, которого они лишены.