Мираж черной пустыни, стр. 98

— Нет, — произнесла она. — Я не останусь с Валентином. Не буду больше жить с ним. Я не хочу быть здесь, когда он вернется.

— А как же твоя дочь? И твой дом?

— Я не нужна Моне. А Белладу никогда не был мне домом в полном смысле этого слова. Просто крыша, под которой я жила. Мой дом — это ты, Карло.

— Значит, ты уйдешь вместе со мной?

— Да.

— Когда бы я об этом ни попросил? И куда бы ни направился?

— Да.

— Я не знаю, что мне теперь делать. Куда пойти. Моя семья думает, что я умер. Не знаю, что ждет меня в Италии. Возможно, я не вернусь домой, а обоснуюсь на новом месте. Тебя не пугает, Роза, что я человек без дома?

— Нет, не пугает, Карло.

Он заключил ее в объятия и прижался лицом к светлым волосам.

— Что я такого совершил в жизни, чтобы заслужить тебя, дорогая? Когда я вспоминаю о долгих годах своей печали, после того как умерла моя жена… и все эти долгие годы одиночества в доме моих предков я думал, что больше никогда не смогу полюбить. До встречи с тобой, Роуз, я жил только наполовину. — Он нежно поцеловал ее. — Я не могу обещать тебе ничего, кроме этого, дорогая. Кроме моей вечной любви и верности.

— Это все, чего я прошу. Это все, что мне когда-либо было нужно. Я оставлю за спиной все, что имею, если ты захочешь этого.

Он кивнул.

— Тогда нужно идти как можно скорее.

В то же самое мгновение Валентин ступил на платформу железнодорожного вокзала в Найроби и гадал, стоит ему позвонить Роуз и предупредить ее о своем преждевременном возвращении или же не делать этого и устроить домашним сюрприз.

Он хотел сделать настоящее представление, как в былые времена, когда все в колонии знали, что Валентин Тривертон умеет удивлять.

Впереди его ждали шесть благословенных недель, когда он сможет жить у себя дома, спать в своей кровати и есть настоящую пищу. После трех лет драки с итальянцами в проклятой пустыне Валентин мечтал только об одном — снова ступить на землю Белладу.

Ему даже хотелось увидеть Роуз. Может быть, после трех лет одиночества она будет с ним более любезной.

Так что, найдя носильщика, который бы позаботился о его сумках, Валентин оставил за спиной телефоны и отправился ловить такси. Он решил появиться неожиданно.

38

Ваньиру танцевала под дождем. Сейчас она лежала на спине на своей новой постели из козьих шкур, ее обнаженное тело было мокрым и блестело. Она была готова предстать перед Дэвидом, когда он войдет.

Ваньиру долго ждала этой ночи. Пять лет назад, когда Дэвид наконец-то вернулся из изгнания в Уганде, у них не было возможности насладиться друг другом. Он записался в армию и уехал почти сразу же, отправился в эту ужасную Палестину, где чуть не погиб.

Дэвид оказался дома до окончания войны из-за ранений, полученных тогда, когда его джип подорвался на мине. После двенадцати недель в госпитале в Иерусалиме и еще четырех в Найроби Дэвид наконец-то был дома, в полном ее распоряжении.

Прошли две свадебные церемонии: гражданская, необходимая для британских властей, и еще одна среди кикую, дань традициям племени. Этим дождливым апрельским вечером они праздновали вторую. Родственники со всей деревни собрались, чтобы разделить радость Вачеры. Дэвид заплатил матери Ваньиру тридцать коз — хороший выкуп за невесту! Они с друзьями построили стены новой глиняной хижины, после чего, согласно обычаю, Ваньиру и женщины утром настелили на них крышу. Две недели назад мать Дэвида сделала на теле Ваньиру церемониальный надрез, позволяющий ей вновь жить половой жизнью, тем самым исправив то, что она совершила с Ваньиру восемь лет назад во время церемонии ируа. Рана зажила, и теперь девушка лежала в ожидании своего мужчины.

Дэвиду казалось, что празднование будет продолжаться вечно.

Ему и хотелось бы заразиться радостью своих танцующих и передающих друг другу бутылочные тыквы с тростниковым пивом соплеменников, однако было не до того. Они были счастливы в своем неведении, сохраняли способность веселиться, но Дэвид, слишком образованный и много думающий о глобальных проблемах, угрюмо сидел в тени, на окраине реального мира.

За свои раны и свою службу британской короне Дэвид получил медаль и почетное досрочное увольнение. И все. Вернувшись домой, он обнаружил, что для него нет работы. Что в Кении нет места для, как кто-то метко сформулировал, «образованного ниггера». Несмотря на то что существовали учителя «местных» школ, африканские клерки в правительственных учреждениях, а также все увеличивающееся число чернокожих частных предпринимателей, никому, похоже, не был нужен амбициозный двадцатисемилетний парень с дипломом по земледелию.

Кто-то передал ему бутылочную тыкву, и он отхлебнул пива.

Он знал, что Ваньиру пошла в их новую хижину, которую он с друзьями построил рядом с хижиной матери. Но он пока не был готов предстать перед своей невестой. Слишком много было в нем злобы и желчи, а в таком состоянии о любви лучше забыть. Поэтому он опустошил тыкву и потянулся за следующей. С другой стороны костра, вокруг которого танцевали молодые люди, Дэвид заметил свою мать. Она сидела и смотрела на него.

Дэвид подсчитал, что его матери сейчас пятьдесят пять лет. Если бы она перестала брить голову, на ней бы появилось множество седых волосков. Но ее лицо все еще оставалось гладким и прекрасным. Шею ее обвивали многочисленные ожерелья. Она все еще носила старомодное платье из мягких шкур, с огромными петлями, возвышающимися по обе стороны от головы.

Вачера для своего народа была ходячим памятником ныне исчезающих старых обычаев. В глазах Дэвида мать была своеобразной священной иконой, напоминающей окружающим, как все было заведено раньше. Сердце защемило от тоски. Сколько же лет она провела в одиночестве! Одна, без мужа, ждущая единственного сына с войны, она жила в хижине, которую регулярно ломали белые люди и которую она терпеливо отстраивала снова и снова, пока ее наконец не оставили в покое. Мать Дэвида, Вачера Матенге, стала в Кении легендой благодаря своей неуступчивости по отношению к европейцам.

По возвращении Дэвид часами говорил с матерью, а она просто молчала и слушала его. Он рассказал ей о своей непростой жизни в Уганде, где учился без всякой посторонней помощи и закончил колледж лучшим в своем выпуске. Про Палестину, когда единственным его утешением были мысли о возвращении на родину. О том, какую боль ему приносило осознание того, что он здесь человек второго сорта.

— Они восхваляют нас в своих газетах, — говорил он ей, когда они готовили еду в ее хижине. — И по радио тоже. Правительство гордится своими «цветными солдатами». Парламент называет нас героями. Они внушают нам гордость и уверенность в себе. Они учат нас читать, писать и сражаться ради великой цели бок о бок — и луо, и кикую. Но, когда мы возвращаемся в Кению, нам говорят, что для нас здесь нет места, нас не хотят брать на работу. Возвращайтесь, мол, обратно, на территорию своих предков и сидите там. Мама, все британские колонии получают независимость. Так чем Кения отличается от них?

Дэвид знал, что не он один задается такими вопросами. Несмотря на то что разразившаяся война приглушила нарастающую среди африканцев политическую обеспокоенность, которая зародилась в 1937-м, сейчас эта тенденция вновь начала развиваться. Даже теперь, пока Дэвид допивал очередную тыкву с пивом, в Найроби проходило тайное собрание Кенийского Африканского Союза, на котором его лидеры — молодые, образованные и полные сил люди — обсуждали план того, как Кения обретет независимость. Также ходили слухи, что Джомо Кеньята, знаменитый агитатор, собирается вернуться в Кению после семнадцатилетнего отсутствия. Принимая во внимание все эти процессы, как и неотвратимое возвращение домой семидесяти тысяч кенийских солдат в конце войны, Дэвид был уверен, что жизнь в Кении изменится навсегда.

А это значило, что его земля вернется к нему.