У королев не бывает ног, стр. 100
С пьяцца Монументале шествие завернуло на виа дель Соле, а оттуда на маленькую треугольную площадь Санта-Кроче, где наконец произошло то, чего с нетерпением ждали страмбане, о чем каждый из них только и мечтал, к чему каждый готовился, тот всеми желанный и тщательно подготовленный эффект, нечаянный срыв которого горько разочаровал бы весь город. Белая лошадь Петра потеряла одну из своих золотых подков, правую заднюю, которую герцогский кузнец с умыслом прикрепил непрочно; нужно отметить, что только эта подкова была целиком изготовлена из чистого золота, тогда как три остальные, хорошо прибитые, были лишь позолоченные. Из-за этой подковы Петр на несколько минут был отделен от кардинала и иностранных послов, которых темперамент итальянцев часто приводил в изумление, ибо драка из-за подковы была столь упорной и дикой, что пришлось остановиться и переждать, пока она окончится.
Когда же Петр и его свита завернули с пьяцца Санта-Кроче к пьяцца Монументале, солнце неожиданно скрылось за лиловыми тучами, засвистел ветер и ни с того ни с сего поднялась налетевшая, словно ураган, снежная вьюга; снег был такой густой и колючий, что на расстоянии пяти шагов ничего не стало видно; ветер трепал балдахин над головой Петра, и вскоре туда намело целый сугроб снега. Ничего особенного, непривычного для этого горного края не произошло, но то обстоятельство, что вьюга началась именно во время первой прогулки нового герцога, во многих суеверных сердцах породило тревогу, и устрашающее предвестие того, что власть герцога Петра Первого будет исполнена треволнений, передавалось из уст в уста.
Наутро, чуть свет, кардинал Тиначчо отбыл в Рим за своей племянницей Изоттой, чтобы привезти ее в Страмбу и отдать в жены Петру.
ПРАВДА, РАЗУМ И СПРАВЕДЛИВОСТЬ
Первой государственной акцией Петра был созыв giudizio di dodici savi. Суда двенадцати мудрецов, который должен был установить виновность Алессандро Барберини и его шести соучастников, переживших резню перед Страмбой, и вынести им соответствующий приговор.
— Это первое настоящее судебное разбирательство после смерти герцога Танкреда, потому что узурпатор Гамбарини, да будет проклято имя его, захватив в руки всю власть, не интересовался нашим мнением, — сказал Петру Верховный судья, достопочтенный дон Тимонелли. У мудрецов по отношению к Петру совесть была нечиста, потому что среди них не было ни одного, кто не участвовал бы в заговоре против него; например, аптекарь Джербино — первый советчик узурпатора и его правая рука, или министр финансов банкир Тремадзи, который послал гонца в Рим вслед за Петром, чтобы его там арестовали, или Антонио Дзанкетти, сыну которого Гамбарини поручил убить Петра, — а потому все они состязались и в услужливости по отношению к новому правителю, и в проявлении доброй воли и лояльности. Зато обвиняемые перуджанцы держались на удивление самоуверенно, почти дерзко, о чем-то посмеиваясь, шушукались между собой, — словом, вели себя так, будто наперед получили заверения, что им ничего не грозит и если они вырвались из рук разъяренных горцев и остались целы и невредимы, то теперь уже им ничего не страшно.
Дон Тимонелли открыл судебное заседание тремя ударами молоточка о колокольчик и обратился к Петру:
— Прошу, Ваше Высочество, чтобы вы лично разобрались в этом деле и по своему усмотрению вынесли приговор этим юношам. Не желая влиять на мнение Вашего Высочества, я все же позволю себе высказать покорную просьбу, чтобы Ваше Высочество милостиво приняли во внимание почти детский возраст обвиняемых, так же как и то, что девять их товарищей заплатили жизнью за свою безрассудность. Я ходатайствую поэтому за то, чтобы они были наказаны поркой на пьяцца Монументале, а потом под охраной отправлены домой.
Петр посидел молча с закрытыми глазами и затем спросил:
— Остальные члены Суда поддерживают это предложение?
Одиннадцать мудрецов почтительно закивали в знак согласия.
— Но «порка» — слово многозначное, — уточнил Петр, — вы должны были бы, господа, выразиться более точно. Мое толкование этого слова такое: обвиняемых надо просто стукнуть поварешкой, как это делают матери, когда их сыновья рвут на заборах штанишки, или, может быть, высечь метелкой, разумеется, не палкой, а другим концом, чтобы не сделать больно.
Обвиняемые юноши явно забеспокоились и насторожились.
— Скажите мне, господа, — продолжал Петр, — как, согласно кодексу Страмбы, наказывают за кражу курицы?
Дон Тимонелли, помедлив, облизнул губы и ответил мрачно:
— Смертной казнью через повешение. Ваше Высочество.
— А за кражу лошади?
— Тоже виселицей, только после предварительного выламывания ребра.
— А за поджог?
— Смертью в котле с кипящим маслом.
— А за убийство?
— Колесованием.
— И, по вашему мнению, это справедливо?
— В пределах ограниченных человеческих возможностей это справедливо, — сказал дон Тимонелли, — потому что укравший курицу, например, если его удалось схватить, расплачивается за тысячу таких же жуликов, которых поймать не удалось.
— А наказывать поркой негодяев, совершивших вероломство, повинных в воинской измене и преднамеренном убийстве своего начальника, это, по вашему мнению, справедливо?
— По правде говоря, — ответил дон Тимонелли после тягостного молчания, — все мы надеялись, что Ваше Высочество начнут свою благословенную и всем страмбским народом желанную деятельность великодушным деянием, то есть амнистией, под которую подпадут и эти несчастные. Поскольку этого не произошло, мы стремились… я стремился… имея в виду их молодость…
— Начинал ли Джованни Гамбарини свое благословенное правление освобождением по амнистии? — спросил Петр.
— Да, Ваше Высочество!
— Однако вчера, въезжая в город через Партенопейские ворота, — сказал Петр, — я видел виселицы на холме, сплошь увешанные мертвецами, пятерых колесованных, а среди них — женщину, которую вы приказали казнить за то, что она помогла мне бежать из тюрьмы.
— Мы ее не казнили, мы не осуждали! — в испуге воскликнул дон Тимонелли. — Приговор этот вынес Гамбарини, да будет проклято имя его, даже не спросив нашего мнения.
— Теперь это уже несущественно, — сказал Петр. — Прежде чем произнести свой приговор, я хотел бы особо подчеркнуть, что отнюдь не жажда власти заставляла меня добиваться герцогского трона, но убеждение, пронесенное через всю мою жизнь, что разум, справедливость и правда — это не пустые слова, а святые и действенные принципы, и, будучи очищены от грязи, в которую их втоптали, они смогут вывести человечество из того мрака, в котором оно блуждает с незапамятных времен. И до тех пор, пока я буду выполнять свои обязанности, я желаю быть их защитником и три эти принципа претворять в жизнь, чтобы моя Страмба стала их цитаделью и явила всему свету пример, который будет вдохновлять людей, наставлять их, делать совершеннее. Один из моих предшественников будто бы провозгласил, что он могущественнее самого Бога, потому что Бог не может вершить несправедливости, в то время как он волен делать все, что ему заблагорассудится. Ну, а я самым решительным образом отвергаю такую точку зрения и, напротив, желаю быть покорным слугой справедливости, разума и правды. Разумеется, я сознаю, что эти и тому подобные слова произносились несчетное количество раз, и всегда без ощутимого результата, потому что оставались только словами и не подкреплялись действием. Теперь мне впервые представляется возможность претворить мои убеждения в жизнь, и я хочу воспользоваться этим. Вы говорите, что ждали от меня объявления всеобщей амнистии. Нет, господа, дешевых и красивых эффектов вы от меня не дождетесь, потому что дешевые и рассчитанные на популярность действия — это привилегии тиранов. Я хочу править в согласии со своей совестью, невзирая на то, что справедливость, если это подлинная справедливость, беспощадна к тем, кто был беспощаден к другим, невзирая на то, что правда часто бывает страшна, а разум приводит к заключениям абсолютно невыносимым. Исходя из этих принципов, я приказываю: Алессандро Барберини, изменника, и более того — убийцу своего начальника, капитана д'Оберэ, колесовать, а его шестерых сообщников — повесить.