Сердце мира. Чудовище. Мечта мира, стр. 97
— Нет! — воскликнула она, опуская кинжал. — Ты умрешь другою, более медленной смертью!
— Царица, — взмолился жрец, — выслушай меня. Не я убил его. Напротив, я старался удержать его, но он пошел в храм Погибели, чтобы видеть чудесную Гаттор, а ты знаешь, что всякий, кто видел ее, должен сражаться с невидимыми духами и потом отправиться в преисподнюю!
Теперь лицо Мериамун стало бледно, как лик луны, как алебастр стен ее покоя; она громко вскрикнула и упала на свое ложе, сжимая голову своими тонкими пальцами.
— Как мне спасти его?.. Как вырвать его из когтей этой проклятой чародейки? Увы! Теперь уже слишком поздно… — стонала она. — Но я хочу знать его конец, хочу слышать о красоте той, которая виновата в его смерти. Реи! — прошептала она молящим голосом и не на языке Кеми, а на том древнем, мертвом языке мертвого народа. — Не гневайся на меня, а сжалься над моей слабостью, над моим безумием. Ведь ты знаешь тайну отделения духа, ты же сам обучил меня этому. О, Реи, позволь Мне послать дух твой в храм ложной Гаттор и узнать, что там делается!
— Это не доброе дело, Мериамун, и страшное дело, — отвечал жрец, — там мой дух повстречается со стражами-охранителями. Кто знает, что из этого выйдет, когда бестелесный, но имеющий еще земную жизнь, сойдется с бестелесными, уже давно не имеющими ее!
— Да, но ты все же сделаешь это из любви ко мне. Ты один можешь сделать это! — молила Мериамун.
— Никогда я ни в чем не отказывал тебе, Мериамун, — сказал старый жрец, — и теперь не откажу тебе. Прошу только об одном: если дух мой не возвратится оттуда, прикажи схоронить меня в той гробнице, которую я приготовил себе близ Фив, и если возможно, то постарайся силой своего колдовства вырвать дух мой из власти этих страшных стражей-охранителей врат святилища. Ну, теперь я готов. Заклинание ты знаешь, произноси его!
Он откинулся на резную спинку кресла и стал смотреть вверх, а Мериамун подошла к нему близко-близко и стала смотреть ему в глаза упорным, настойчивым взглядом, нашептывая какие-то таинственные слова на мертвом языке. По мере того, как она шептала, лицо Реи становилось, что лицо умирающего, тогда она отступила назад и произнесла громко и повелительно:
— Отделился ли ты, дух Реи, от тела его?
И губы Реи произнесли медленно ей в ответ:
— Я отделился от плоти. Куда прикажешь идти?
— Во двор храма Гаттор перед святилищем ее!
— Я там, где ты приказала!
— Говори, что ты видишь?
— Вижу человека в золотых доспехах, а перед ним, преграждая ему путь, столпились тени умерших героев, хотя он не может видеть их своими телесными очами. Из святилища доносится женский голос, поющий странную, красивую песню.
— Повтори, что ты слышишь!
И отделившийся дух Реи жреца повторил царице Мериамун все слова песни Златокудрой Елены. Из нее она узнала, что в святилище Гаттор восседает Елена Аргивянка. Сердце царицы упало, колени ее подломились, она едва не лишилась чувств, только желание узнать больше поддержало ее.
— Говори, что видишь теперь! — приказала она отделившемуся от плоти духу Реи, и тот послушно передал ей, как Скиталец сражался с невидимыми стражами-охранителями красоты Елены, и все, что с ним было дальше. Мериамун громко вскрикнула от радости, узнав, что чужестранец прошел невредим в самое святилище. Затем дух постепенно передал ей все, что говорили между собой в святилище Одиссей и Прекрасная Елена.
— Скажи мне, какое лицо у этой женщины! — приказала царица Мериамун. — Какою ты видишь ее?
— Лицо ее той красоты, какая, точно маска, легла на черты умершей Натаски, на черты Баи и на лицо Ка, когда ты беседовала с духом той, которую убила!
Мериамун громко застонала, поняв, что приговор над нею совершился.
Затем дух Реи рассказал о любви Одиссея и Елены Аргивянки, ее бессмертной соперницы, об их поцелуе, обручении и свадьбе, назначенной на следующую ночь. На все это царица Мериамун не промолвила ни слова, но когда все было кончено, и Скиталец покинул святилище, она принялась снова нашептывать какие-то заклинания в ухо Реи жреца, затем призвала дух его в тело, и тогда он проснулся, как человек, спавший крепким сном и ничего не знающий о том, что с ним было во время сна.
Реи раскрыл глаза и увидел перед собой царицу, сидевшую на ложе с лицом бледным, как у мертвеца; черные круги легли вокруг ее больших, глубоких, темных глаз.
— Что такое ужасное слышала ты, Мериамун? — тревожно спросил старик, взглянув на нее.
— Слышала я многое, чего не следует повторять! — ответила она. — Но тебе скажу: тот, о ком мы говорили, прошел невредим мимо духов-героев и увидел ложную Гаттор, эту проклятую женщину; теперь он также невредим возвращается сюда. Ну, а теперь иди, Реи! Я должна быть одна!
XVII. Пробуждение спящего
Реи удалился с тяжелым сердцем, а царица Мериамун прошла в свою опочивальню, и, приказав евнухам никого не пускать, заперла дверь, и, кинувшись на свое ложе, зарыла лицо в подушки. Долго лежала она неподвижно, точно мертвая; в груди ее сердце жгло и нестерпимо горело; жгучие слезы палили ее лицо. Теперь она знала, что смутное предчувствие, временами пугавшее и временами манившее и дразнившее ее, должно было теперь осуществиться. Она знала, кто ее соперница.
Мериамун была хороша, так хороша, что равной ей по красоте не было женщины в целом Кеми, но подле Златокудрой Елены красота ее меркла, как меркнет яркий огонь перед солнечным светом. Скиталец искал Елену и ради нее объездил моря и земли, а она, Мериамун, думала, что он стремится к ней. «Нет, — думала мстительная царица, — если он не может принадлежать ей, то и Елене не будет принадлежать; лучше она увидит его мертвым!»
«Завтра Одиссей и Елена должны встретиться за час до полуночи. Значит, завтра он должен умереть. Но как? Курри сидонец может подать ему чашу с ядом, а после этого она может убить Курри, сказав, что он отравил Скитальца из-за ненависти к нему. Но нет, если она убьет Скитальца, то как будет жить без него? — и она тоже должна тогда искать своего счастья в царстве, управляемом Озирисом, но там она не могла рассчитывать на блаженство. Что же ей делать?» Ответа на этот вопрос не было.
Вдруг Мериамун вспомнилось, что есть некто, кто должен ей ответить и помочь ей. Она встала с постели и ощупью, впотьмах, так как теперь уже совершенно стемнело, добрела до резного сундука с инкрустацией из слоновой кости и, достав из-за пояса ключ, раскрыла его. Здесь хранились разные драгоценности, зеркала, запястья, уборы, редкие алебастровые сосуды и смертельные яды, но их она не тронула, а, запустив руку глубоко на самое дно сундука, достала оттуда ларец темного металла, считавшийся народом «нечистым», ларец, сделанный из тифононовой кости, как называли египтяне сталь. Нажав секретную пружину, Мериамун раскрыла крышку и вынула из этой шкатулки другую, маленькую, которую поднесла к своим губам и стала над нею шептать какие-то слова на языке мертвого народа, после чего крышка этой шкатулки сама собою медленно приподнялась, и луч света узкой полосой вырвался из-под крышки, тонкой змейкой заиграв во мраке комнаты.
Тогда Мериамун заглянула в шкатулку и содрогнулась, но, тем не менее, запустила в нее руку и, прошептав: «выйди, выйди, первородное зло!» — вынула что-то на ладонь вытянутой вперед руки. Вдруг это нечто загорелось, точно красный уголек в серой золе очага. Потом из красного оно стало зеленым, затем белым и мертвенно синеватым, с виду предмет этот походил на свившуюся клубком змею, сделанную из опала и изумруда.
Некоторое время Мериамун смотрела на нее как бы в нерешимости. «Спи лучше, гадина… Дважды уже я смотрела на тебя и рада бы никогда более не смотреть!.. Нет, я все же решусь!.. Ты — дар древней премудрости, замерзший огонь, спящий грех, живая смерть, — в тебе одной обитает премудрость!»
Порывисто обнажив свою белоснежную грудь, Мериамун положила сверкающую безделушку, казавшуюся змейкой из драгоценных камней, к себе на грудь, но при холодном прикосновении ее невольно содрогнулась: эта крошечная змея была холоднее смерти. Обхватив обеими руками одну из колонн комнаты, царица стояла, содрогаясь от нестерпимой боли, которую она молча выносила некоторое время, пока то, что было холодно как лед, не стало горячо, как огонь, и не стало светиться ярким ослепительным блеском сквозь шелковую ткань ее одежды. Так она стояла около часа, затем, проворно сбросив с себя свои одежды и распустив свои шелковистые черные волосы, ниспадавшие до пола, предстала во всей наготе. Склонив голову на грудь, она стала дышать на то, что лежало у нее на груди, так как первородное зло может ожить только над дыханием человека. Трижды она дохнула на него и трижды прошептала: «Проснись! Проснись! Проснись!»