Прекрасная чародейка, стр. 10

А было это бесформенной массой разбитых досок — остатки камбуза, сорванного первым же напором воды, затопившей палубу «Дульсинеи», и масса эта удержалась на плаву, когда сама «Дульсинея» уже упокоилась на морском дне. Петру удалось вскарабкаться на этот своеобразный плот, части которого не распадались только милостью Божией и который вел себя словно дикий мустанг, старающийся сбросить седока. Так, вцепившись в эти доски руками и ногами, Петр провел на них много изнурительных часов, каждая секунда которых могла оказаться для него последней. К вечеру море успокоилось, и после очень холодной ночи, которую он провел без сна, стуча зубами, настало утро: небо — словно выметенное, без единого облачка, море тихое, оживляемое лишь мелкими игривыми волночками.

Петр прожил на обломках камбуза целых три дня и еще значительную часть четвертого, спасаясь от гибельной жажды и теплового удара тем, что время от времени погружался в воду, после чего снова всползал на плот и отдыхал, пока солнечный зной не сгонял его опять в воду. Так прошли двое суток после кораблекрушения; на третьи, белый с головы до ног, ибо его покрыл слой высохшей соли, он уже лежал без движения, ослабев до того, что не решался окунуться в воду, опасаясь, что не сможет взобраться обратно. Временами он впадал в опасный сон, от которого мог и не проснуться, и снилось ему, что он идет по белой равнине и бросает в рот полные пригоршни снега. Когда же, на четвертые сутки, в час, когда солнце приближалось к зениту, он на мгновение очнулся, — вероятно, опять-таки сработало его шестое чувство или внутренний голос разбудил его, — он увидел на горизонте большой трехмачтовый корабль, шедший под всеми парусами прямо на него. Петр сумел еще подняться на колени и, сорвав с себя лохмотья рубашки, принялся махать и махал до тех пор, пока и небо, и море не почернели в его глазах.

ЧЕСТНАЯ «ВЕНЕЦИЯ»

Да, это было то самое честное солидное торговое судно «Венеция», на которое так мечтал попасть несчастный Франта Ажзавтрадомой, ныне унесенный в море; на палубу этого судна был вытащен погибающий Петр.

Прочная, чистая, содержащаяся в отличном порядке, да к тому же овеянная ароматами ванили, корицы и прочих пряностей, которые она перевозила в просторных недрах трюма, «Венеция» бороздила моря и океаны под шелковым флагом Венецианской республики.

В действительности же она не имела с Венецией ничего общего. То был — так же, как и название ее, — всего лишь камуфляж, долженствовавший утвердить за судном репутацию солидности и честности, какой по праву пользовалась Венеция. От киля до кончика мачт судно было законной личной собственностью некоего предприимчивого сицилийца по имени Эмилио Морселли из знаменитого и богатого клана сицилийских бандитов, человека еще молодого, но обладавшего уже весьма разнообразным и необыденным жизненным опытом.

Когда Эмилио исполнилось шестнадцать лет, семейный совет Морселли отправил его учиться во Флоренцию с намерением сделать его кардиналом — ибо был Эмилио не только самым младшим и самым одаренным отпрыском рода, но и совершенно непригодным для профессии бандита, поскольку — по выражению самих бандитов — был marcato, то есть меченый: его смуглую юношескую красоту нарушала большая черная бородавка на левой щеке, что делало его заметным, легко запоминающимся и узнаваемым. Эмилио обнаружил блестящие способности в ученье, но несчастный случай оборвал столь многообещающее начало: семнадцати с половиной лет он не сошелся во мнениях с одним из профессоров, знаменитым ученым, по какому-то тонкому теологическому вопросу. Дело касалось толкования неясного места в труде святого Бонавентуры «Itinerarium mentis ad Deum», где говорится, что мыслью человеческой можно зреть Бога «ut per speculum et ut in speculo», то есть зеркалом или в зеркале. Эмилио счел это бессмыслицей, ибо зеркалом ничего видеть нельзя: мы видим что-либо в зеркале, но не зеркалом; для того же, чтобы видеть Бога в зеркале, надо, чтоб Богом был я сам, ибо зеркало употребляют для разглядывания собственного лица. Вместо того чтобы опровергнуть возражения ученика убедительными аргументами, профессор пригрозил ему за дерзость карцером, и Эмилио, распалившись гневом, размозжил ему череп подсвечником.

После такого поступка, сделавшего напрасными все расходы на его образование, семья отвергла Эмилио, и юный Морселли бежал от карающей руки закона за море. За десять лет службы на некоем венецианском — действительно венецианском — купеческом судне он поднялся от юнги до матроса, затем до офицера и, наконец, до капитана. Самоотверженно служа интересам корабельной компании, Эмилио не забывал и о собственном кармане, так что, когда ему исполнилось двадцать восемь лет, он появился в родной горной деревушке Джарратана на Сицилии богатым и уважаемым человеком.

Пример его настолько вдохновил нескольких близких родственников, двоюродных братьев и племянников, что им тоже захотелось вырваться из бедственных условий жизни на Сицилии, угнетаемой испанским владычеством, и пуститься в свет вместе с Эмилио. Семейный совет Морселли, приняв в соображение, во-первых, что если Эмилио потерпел неудачу как студент, зато он тем лучше показал себя как моряк, а во-вторых, что клан распоросился — на сицилийском наречии это означает «размножился» — более, чем это удобно и выносимо, и невредно, чтобы кое-кто из молодых отправился подышать ветрами морей да повидать мир, — вынес постановление: сделать для Эмилио заем на сумму, недостающую у него для покупки судна, но при условии, что он зачислит своих молодых родственников, жаждущих приключений, в команду соответственно способностям каждого. Так новенькое, с иголочки, судно «Венеция», купленное на венецианской верфи, стало своего рода морским филиалом клана: не только владелец судна и капитан был Морселли; Морселли были и лейтенант, и рулевой, и корабельный плотник — тот отвечал за шлюпки, — и один из девяти матросов, юный гигант Акилле, подавшийся в море после того, как два года прожил в лесу подобно загнанному зверю, потому что нечаянно пристукнул жандарма, чем навлек на себя гнев не только всего жандармского гарнизона, но и семейного клана убитого. Эмилио принял бухгалтером и заведующим складом даже своего незадачливого племянника Бенвенуто, умелого писаря, некогда служившего у одного нотариуса в Катанье: хромой на обе ноги, Бенвенуто ни на что лучшее не годился. Нотариуса же он вынужден был оставить и бежать во всю прыть своих искалеченных ног, когда его обвинили в подделке подписей на векселях и завещаниях. За исключением Бенвенуто все эти Морселли были богатыри как на подбор, быстрые, крикливые, смуглые и кудрявые; жили они дружно, словно были членами единого организма, тщательно оберегали честь, славу и безупречность своего имени; безгранично преданные капитану и старшему родственнику, они готовы были свернуть шею любому, кто хотя бы шепотом произнесет недоброе слово об Эмилио, пускай даже заслуженное Когда Эмилио давал волю своему темпераменту или алчности, никто из родственников ничего не видел и не слышал; остальные члены команды, неродственники, вели себя точно так же.

Например, однажды Эмилио велел вытащить из волн одного потерпевшего кораблекрушение; но, узнав, что этот вконец обессилевший человек — простой рыбак, бедный, как церковная мышь, приказал бросить его обратно в море; и едва несчастный скрылся под волнами, как уже никто из свидетелей этого варварского поступка ничего не помнил, словно ничего и не было. Столь же круто, как с бедным рыбаком, обошелся Эмилио и с доктором Полициано, судовым лекарем, который попытался устранить бородавку, уродовавшую капитана. Он обвязал бородавку суровой ниткой, что вызвало отек и посинение щеки. Озверевший от боли Эмилио свернул доктору шею и бросил его на съедение акулам. И этот случай напрочь испарился из памяти команды «Венеции», более того, даже предмет, бывший причиной всему этому, то есть капитанская бородавка, перестал для них существовать. Команда утратила способность видеть ее, сама мысль о бородавке улетучилась у них из головы.