Мальчик из Холмогор (1953), стр. 12
Тут старичок, отставив мизинец, поднёс щепотку к ноздре, понюхал, с удовольствием чихнул и утёрся платком.
— А где же лучше? — спросил Миша и подвинулся поближе.
— Везде лучше, да неграмотному человеку никуда пути нету. Но чего человеческая воля не преодолеет! Я и раньше слыхал, что наука хранится в книгах, а как узнал, что книги печатают в типографии, я с завода ушёл и в типографию определился — накатывать краску на литеры. А когда начал понемногу буквы разбирать, стал печатником. Тут меня уж не Андрюшкой стали звать, а по фамилии — Богданов.
Любопытство моё к наукам не утишилось, а жадней стало. В тридцать четыре года засел за латынь в самом нижнем классе академической гимназии и попросился в академическую библиотеку, чтобы в ней вседневно работать.
Как попал я в библиотеку, думал, что нет меня счастливей. Стоят в шкафах книги, и вся премудрость человеческая в них заключена. Я хожу, как шальной, и каждый шкаф мне открыть не только дозволено, но по моей службе в обязанность входит. А мне к ним и подойти неловко: того гляди, заскорузлыми руками переплёт исцарапаешь. Стал я себе в пище отказывать, да зато порядочную одежду завёл. Руки стал мыть хорошим мылом, ногти подрезать и чистить. Перевели меня из уборщиков в помощники библиотекаря. Уж я стал не Андрюшка, не просто Богданов, а Богданов Андрей Иванович.
К тому времени я собрал книжку российских пословиц. Каталоги составлял русским книгам и древним рукописям. До меня этим никто не занимался. И ещё трудился я над российским словарём и более шестидесяти тысяч чистых российских речений собрал и по алфавиту расположил.
Через мой словарь я и удостоился чести познакомиться с Михайлом Васильевичем. Академия наук собралась печатать словарь венецианца Дондоло. Но Михайло Васильевич выступил и не допустил печатать тот словарь, затем что в нём много было ошибок и неправильностей, а вместо того велел продолжать мой словарь.
После заседания я подошёл к Михаилу Васильевичу, чтобы выразить ему свою благодарность, и он меня сразу в лицо признал, потому что постоянно встречал в библиотеке. На мои слова он ответил:
«Благодарить меня незачем. Я давно твои работы знаю. А сейчас подожди меня. Я с делами покончу и довезу тебя до дому, и дорогой побеседуем».
Через некоторое время Михайло Васильевич вышел и, окликнув меня, велел к нему в карету садиться. Я было хотел поместиться на козлах, подле кучера, но он того не допустил и не позволил примоститься на переднюю откидную скамеечку, а усадил рядом с собой. Всю дорогу он со мной беседовал о моём словаре и о древних рукописях и с той поры, когда надобно, обращается ко мне и, по любезности своей, не раз говаривал, что я ему помощник.
— А в чём вы помогаете Михаилу Васильевичу? — спросил Миша.
— Михайло Васильевич выпустил книжечку «Краткий летописец», там моего мёду есть капля. А для «Российской истории», которой первый том Михайло Васильевич уже составил, я делал краткие изложения, выписки из летописей. И вот сейчас для дальнейшей работы новые материалы принёс.
Тут послышался скрип полозьев по снегу, и хлопнула дверь в сенях. Михайло Васильевич вернулся. Андрей Иванович вскочил и, подобрав с полу шляпу и пакет с рукописями, засунул их подмышку и поспешил навстречу.
Глава девятая
Миша нашёл Матрёшу в кладовой и попросил:
— Дай мне кусок сахару.
— Зачем тебе? — спросила она.
— Что ж, ты не знаешь, что меня завтра в гимназию отдадут? — обиженно ответил Миша. — Должен я с лошадками проститься? Они меня обе знают и такие ласковые... Должен я их на прощанье угостить?
— Не выдумывай! — сказала Матрёша. — Вот ещё, лошадей сахаром угощать! Давно ли сам впервые сахар попробовал? Сахар очень дорогой, и Елизавета Андреевна все куски пересчитала и с меня спросит. Пойди на кухню и возьми кусок хлеба с солью. Очень хорошее угощенье.
Миша покормил лошадей хлебом и заговорил с кучером:
— Пантюша, завтра меня в гимназию отдают.
— Уж это как полагается, — равнодушно ответил Пантюша. — У вас дяденька учёные, и вас по учёной части пускают. А у меня отец был конюх, и я кучером вышел. И хоть расшибись, а больше мне ничего не достигнуть, как только четвёркой лошадей править вместо пары. Да и то едва ли.
— Ты неправильно говоришь, Пантюша, — сказал Миша. — Михайло Васильевич учёный, а отец у него был рыбак.
— Так то рыбак! — сердито ответил Пантюша. — Не господский человек, не раб, а государственный крестьянин. Ему что — заплатил оброк, деньги, сколько с него полагается, взял паспорт и ушёл куда глаза глядят. А я попробуй отлучись за ворота без спросу, так меня и отстегать могут, не хуже, чем скотину. Ещё я лошадь пожалею, а меня никто жалеть не станет. И выходит — я хуже лошади. А ежели меня хозяин продать пожелает, так и цена мне ниже, чем другому коню или собачке легавой.
— Пантюша, зачем ты надо мной смеёшься! — воскликнул Миша. — Ты думаешь, я не здешний, так уж всякой сказке поверю? У нас на севере не слыхано, чтобы людей продавали.
— Глупы вы ещё, хоть и барские племянники! Как у вас на севере, не знаю, а по всей России людьми торгуют. Да чего там? Вот я вам, несмышлёнышу, «вы» говорю, а вы мне, старику, «ты», потому что я раб... И шли бы вы лучше отсюда, а то мне за вас ещё нагоняй будет!
Миша огорчился, что Пантюша с ним неласков, и пошёл прощаться к студенту Абрамову. Тот, как всегда, был занят — чертил географическую карту. Миша присел около него, вздохнул и сказал:
— А меня завтра в гимназию отдадут.
— Что ж! — сказал Абрамов. — Без этого нельзя. Учиться надо. Я там тоже немало горя хлебнул.
— А что, там очень плохо? — обеспокоившись, спросил Миша.
— В наше время очень плохо было, — ответил Абрамов. — Теперь, конечно, легче стало, с тех пор как Михайло Васильевич сам обо всём заботится. А раньше ужас было! Помещения не было. Учились на частных квартирах. Холод был такой, что учителя ходили по классу в шубах и руками по рукавам били, будто извозчики в мороз. А ученики сидят на скамейках и так бывало окоченеют, что от холода по всему телу нарывы пойдут. Поверишь ли, квашня с тестом на кухне замерзала! Окна тряпицами и рогожами завешивали. А били нас как! Учителя палками дрались. Меня один раз так избили, что я неделю без памяти лежал. — И Абрамов так расстроился от этих воспоминаний, что даже перестал чертить, а сел, подперев голову обеими руками.
Миша сам очень огорчился и, чтобы отвлечься от печальных мыслей, спросил:
— А что вы рисуете?
— А вот на карте намечаю кораблям путь, который Михайло Васильевич предлагает: северный проход в океан мимо берегов Сибири.
— Как же этим путём поедут? — спросил Миша. — Ведь там стужа и льды.
— Они менее опасны, чем иссушающие жары южных морей, от которых пища и вода портятся, а люди заболевают. Наши моряки к морозам привыкли, а другого пути у нас нет. Михайло Васильевич очень этим путём занялся, за тем и в Адмиралтейство ездит. Экспедицию помогает готовить. Я для этого карту черчу. В оптической мастерской разные подзорные трубы делают. Ты, небось, видал?
— Нет, ещё не успел, — сказал Миша. — Может, сегодня успею. А зачем этот путь вообще нужен?
— Государство богатеет от торговли с отдалёнными странами. Есть мелкие государства, много меньше Российского, а они распростёрли свои силы во все концы земного шара. А у нас выход к одному лишь океану — Северному.
— Ну, я пойду! — сказал Миша. — Я ещё не со всеми простился. — И направился в лабораторию.
Лаборант что-то толок в ступке. Пестик звенел, будто вприсядку плясал, и от стука вся посуда на полках подскакивала и позванивала. Миша подождал, пока стало потише, и сказал:
— А меня завтра в гимназию отдают.
— Очень хорошо! — ответил лаборант. — Оттуда тебе все дороги открыты — и в лекари, и в аптекари, и в механики, и в горные инженеры, и даже в профессора. Вот меня Михайло Васильевич из гимназии к себе взял.
— А вас там больно били? — робко спросил Миша.