Королева викингов, стр. 151

Теперь он решил перейти к спокойной жизни. Дядя, узнав об этом, не высказал большой радости. Сильный и высокопоставленный человек, в жилах которого течет королевская кровь, мог бы доставить ему немало неприятностей. Однако, увидев встречу Харальда Золотого и Хокона, он отбросил свои опасения. Острый ум ярла не только восхитил морского странника, но и заставил его задуматься.

Через некоторое время король со всей своей свитой и гостями переехал в Рандерс, город в Ютланде, где намеревался провести зиму. Город лежал в конце узкого, с низкими берегами, фьорда, который выходил в Каттегат и, таким образом, во внешний мир. Хокону был предоставлен дом со слугами поблизости от королевского. Его дружба с Харальдом Золотым крепла, и в то же время он — открытый язычник в землях, ставших теперь христианскими, — сохранял наилучшие отношения и с Харальдом Синезубым.

Однако вскоре Хокон стал проводить большую часть времени в кровати. Он ел и пил не больше, чем требовалось, чтобы поддержать силы. Но он говорил, что не болен; ему просто было необходимо думать, думать много и глубоко. Часто он проводил ночи без сна и не отвлекался ни на какие малозначащие дела; даже не вспоминал о женщинах, без которых прежде не проводил ни одной ночи. Он допускал к себе лишь несколько человек, и среди них был Харальд Золотой. Они входили с любопытством, а выходили с чувством благоговения. Это было неслыханно. Независимо от их веры они вспоминали о Мимире, том самом, с головой которого Один держал совет.

Гуннхильд знала лишь те новости, которые доставляли мореплаватели. Там, вдали, возвышалась стена, все двери которой были наглухо заперты. Ласточка не могла ни видеть, ни слышать того, что происходило под крышами. Тень не могла проскользнуть мимо сил, стоявших на карауле, были ли то святые Харальда Синезубого, ненавидящие колдовство, или ястреб-валькирия ярла Хокона. Гуннхильд видела их в видениях, когда темными ночами била в бубен и пела заклинательные песни. Когда же она бросала руны, то они не показывали ничего осмысленного. Это само по себе служило дурным предзнаменованием.

И лишь позже — слишком поздно — она что-то узнала.

Несмотря на приближавшуюся зиму, корабли все еще резали волны морей, окружавших королевства. И Хокон послал в Траандхейм один из своих драккаров с командой из преданных ему людей, принадлежавших к самым почитаемым семействам. Корабль, никем не замеченный, вошел в маленькую бухту; там его хорошо спрятали и оставили. Прибывшие купили лошадей у окрестных жителей, которые всей душой стремились помочь, чем могли, и отправились в объезд Траандло. Они посещали поселение за поселением и вели беседы с бондами, которых больше всего уважали в округе. Они слушали рассказы о том, насколько плохо приходится трондам при короле Эрлинге, а сами уговаривали народ готовиться к тому, чтобы зимой собраться и убить его. Прежде чем братья смогут отомстить, наступит лето, возвратится ярл Хокон и освободит их.

Так оно и вышло. На Рождество, когда Эрлинг пировал с присягнувшими ему ярлами областей, лежавших в глубине страны, войско, собравшееся со всего Траандло, смело его стражу и ворвалось в дом, подобно тому, как в бурный день прилив врывается в каменистую бухту. Много бондов были убито, но дружинников полегло больше, а вместе с ними погиб и король.

В эти скудные годы народу удавалось мало чего сберечь для того, чтобы принести в жертву богам. И потому мятежники повесили тех своих врагов, которых им удалось захватить живьем, а костры, зажженные в честь богов, ярко пылали. Таким было жертвоприношение с просьбой о лучшем будущем.

Эта новость прилетела на юг, к Гуннхильд, быстрее, чем могли бы ее донести лошадиные копыта или корабельный киль. Она пробудилась глубокой ночью от крика. Потом долго лежала без сна. Но не плакала. Пока еще не плакала. А возможно, и никогда больше не заплачет. Возможно, все слезы, что имелись у нее, уже были истрачены.

Утром она велела позвать к ней Харальда Серую Шкуру. Одного.

— Эрлинг мертв, — сказала она сыну, когда тот закрыл за собой дверь.

Он уставился на нее.

— Что? Откуда ты знаешь?

— Из сна.

Он нахмурился.

— Тебе приснился кошмар?

— Да, но этот был правдив.

Король перекрестился.

— Мать, тебе известны вещи, которые… — он осекся. — И что же ты увидела во сне?

— Толпа разъяренных крестьян, слишком большая для того, чтобы можно было от нее отбиться. Он умер, как твой отец, побежденный, но не сломленный. Они выкрикивали имя ярла Хокона. А кто другой мог подбить их на это?

Харальд прищурился.

— Мы должны подождать настоящего известия, — медленно сказал он. — И даже не одного. А пока что будем надеяться, что твой сон был обманным.

— Он не был обманным, — возразила Гуннхильд. — Я говорю тебе об этом сегодня, чтобы то известие, о котором ты говоришь, не обрушилось на тебя, как волна прибоя. Мы должны сейчас же начать думать о том, что делать.

— Конечно, заупокойные службы… — Харальд перевел дыхание. — Вместе со службами по Сигурду.

Да, думала Гуннхильд, Эрлинг ушел той же самой дорогой, по которой перед ним отправился Гутхорм, а перед тем Гамли, а самым первым — так давно — юный Рёгнвальд. Эрлинг был самым холодным, самым неумолимым среди них, менее всех открытым для нее и кого-либо другого. Все же некогда он тоже лежал маленький и теплый и — о да, — мокрый и плачущий у нее на руках; а потом начал ковылять рядом с матерью, потом бегать и прыгать, скакать верхом с умопомрачительной быстротой, плавать под жестокими ветрами по белогривым волнам. Он достиг возраста мужчины у нее на глазах. Он стал самым истовым христианином из всех, и порой она задумывалась, не будет ли он именно тем, кто в конце концов получит жену из могучего королевского рода, например датского, или шведского, или немецкого, или английского, и породит короля, которому суждено будет сплотить Норвегию.

Будет лучше, если она не станет молиться за него, как она молилась за Сигурда. К тому же она не могла тратить слишком много времени на траур по убитым. Бог упокоит их души. Ей оставлены три сына.

— Мы должны приготовиться к любому следующему шагу Хокона, — сказала она.

Но каким он может оказаться, этот шаг?

XIV

Зимой в Дании обычно мало снега, зато погода очень пасмурная и часто идут дожди. Разговоры с Хоконом радовали сердце Харальда Золотого. Он встречался с ярлом все чаще, пока они не стали лучшими друзьями. И наконец, сидя у кровати в комнате, где свет ламп и свечей боролся против темноты, и торф, горевший в очаге, — против холода, он задал вопрос, ответ на который Хокон уже исподволь, никому ничего не говоря, подготовил. Все знали, что Харальд хотел закончить свои скитания. Но он совершенно не хотел, не имел никакого желания жить под чьей-либо властью. Что, по мнению норвежца, может сказать король Харальд, если Харальд Золотой потребует своей доли королевской власти?

— Я не стал бы утверждать, что король данов, откажет тебе в твоем неотъемлемом праве, — ответил Хокон. — Но ты сможешь узнать больше, если сам поговоришь с королем. Ты не сможешь получить королевской власти, если не потребуешь ее.

Харальд Золотой ушел, горя нетерпением. Хокон откинулся на подушки и усмехнулся.

Харальд Золотой не стал долго ждать и вскоре задал этот вопрос королю Харальду в присутствии многих знатных людей. Харальд Золотой смело сказал, что королю следует отдать ему половину королевства, так как он сын отца, которому это королевство должно было принадлежать целиком.

Король Харальд пришел в ярость. Он кричал, что никто не посмел бы предложить его отцу королю Горму быть королем Дании лишь наполовину, как и его деду Хёрда Кнуту, или его предку Сигурду Змей-в-Глазу, или Рагнару Волосатые Штаны! Харальд Синезубый так разбушевался, что тем вечером никто не осмелился заговорить с ним. Харальд Золотой быстро ушел, хотя и с высоко поднятой головой.

Его положение оказалось хуже, чем когда бы то ни было: королевской власти у него было не больше, чем прежде, зато он навлек на себя нешуточный королевский гнев. На следующий день он вновь пришел к своему другу ярлу Хокону и попросил дать хороший совет, если, конечно, у того такой найдется. Он был полон решимости стать королем, даже если ему придется захватить трон силой оружия.