Евангелие от Фомы, стр. 30
— А я думала, что вы-то согласно живете!
— Какое там! — махнул рукой Фома. — Согласных людей на земле мало — всякий хочет хоть в чем-нибудь себе отличку сделать… И у нас то же. Одни, к примеру, тихонько шепчут, что рабби — Мессия, ждут от него всяких дел великих и надеются, что будут они у него со временем главными начальниками… Ну, это которые совсем непонимающие… А другие ждут, что установит он скоро новые порядки у нас: чтобы все у всех было общее и чтобы не было, к примеру, ни богатых, ни бедных, а чтобы всем хорошо было… И сам рабби иногда словно поддакивает им, обнадеживает точно… Ну, а есть и такие, которые его так понимают, что пришел он установить новую веру: не надо храма, не надо жертвы, не надо Субботы, не надо всех законов этих, в которых запутались уже и самые законники… Всякий по-своему понимает. Отец против сына, сын против отца, брат против брата… Недавно, между прочим, приходил из Назарета брат рабби, Иаков, так все смеялся над простотой нашей, а рабби все бранил: пора, дескать, тебе и одуматься, не все ветер в поле ловить… Хозяйственный такой мужчина…
— Ну, а сам-то ты о нем как полагаешь? — спросил Манасия.
— Я? — вздохнул тихонько Фома. — У меня, господин, сердце неверное… Сперва уверуешь во что-нибудь, а потом разглядишься, все, как вода между пальцев, и ушло, и ничего у тебя не остается… Вот, примерно, говорит рабби, что над нами бдит-де Бог, Отец… Хорошо… А как же допускает Отец гибель праведника — хоть того же Иоханана с Иордана? Вон с нами бедняк один ходит, Иуда — погляди-ка, как он о детях своих тужит да бьется! Так то нищий кериотский, а там Господь вселенной! И не жалеет тех, которые Ему же послужить вышли… Драхма да драхма — две драхмы, дидрахма да дидрахма — четыре драхмы, это всякий видит, а тут каждый все по-своему понимает и только свое отстаивает… У меня настоящей веры ни во что нету…
— Так зачем же ты тогда ходишь с ним?
— Да как тебе сказать, госпожа?.. — развел Фома руками. — Добрый он, простой, тепло около него человеку… У меня сердце хотя и неверное, а слабое: скажет он что-нибудь ласковое кому, задушевное, я сейчас и заплачу… Так-то вот… Только если вы желаете все доподлинно узнать, вы лучше всего с ним самим потолкуйте… Он ничем и никем не брезгает, ко всем ходит…
Мириам чуть зарумянилась.
— Я была бы рада поговорить с ним…
— Только сегодня мы опять в Галилею уходим… — вставая, проговорил Фома. — Вот разве вернемся когда…
— Как в Галилею?! — воскликнула Мириам, приподнимаясь. — Надолго? Зачем?
— Как поживется… — улыбнулся своей доброй улыбкой Фома. — После казни Иоханана многие духом замутились. Да и на рабби тут многие злобиться стали. Вот мы его и уговорили уйти пока: долго ли до греха? Может быть, он и не послушал бы нас, да думается мне, что и сам он понял у вас в Иерусалиме кое-что…
— Что понял? — с любопытством спросил Манасия.
— Да то понял, что совсем уж не так горячо хотят люди освобождения-то, как ему мнилось… — раздумчиво, точно про себя сказал Фома своим надтреснутым голосом. — И хочется ему побыть одному, пообдуматься немножко… Иерусалим, он всякого научит… А как старый Симон приставать стал, чтобы уйти поскорее, разгневался…
— А я думала, что он и гневаться не умеет…
— Еще как! Только сдерживает себя всегда… — сказал Фома. — Послушала бы ты, как он храмовников отделывает!.. Те его и не любят… Ну, мне, однако, идти пора… Прощайте пока, а то они без меня уйдут…
— Прощай, добрый человек… — сказала тепло Мириам. — Спасибо, что не погнушался, пришел… Манасия, дай ему на дорогу…
Манасия дал Фоме несколько золота.
— Вот спасибо… — сказал тот. — Много среди нас голоты всякой, пригодится… Прощайте, спасибо вам за доброту вашу…
И медленно он спустился лестницей вниз.
Мириам долго думала.
— Ну, тогда и я в Галилею! — вдруг решительно сказала она.
— Да ты совсем с ума сошла!.. — изумленный, воскликнул Манасия.
— Я хочу узнать, чему он учит… И кто он… И все… сказала она. — Все это так необыкновенно!
— Тогда и я за тобой поеду…
— Вот это так!.. — протянула Мириам. — А добродетельная Лия? А что скажет Иезекиил?
— Мне это совершенно безразлично…
— А мне нет…
— Я прошу тебя…
— Что такое?! — с притворным удивлением воскликнула Мириам. — Что это тебя вдруг взяло?.. Нет, ты останешься… А потом, когда я вернусь…
У Манасии загорелись глаза.
— Тогда?.. — весь вспыхнув, тихо сказал он.
— А тогда… — протянула Мириам и вдруг звонко расхохоталась. — А тогда… ты будешь играть мне на кифаре и напевать песни твоей эллинки… Ну, как ее там?.. Посмотри, что это на улице за шум?..
Где-то неподалеку за домами послышалось молитвенное пение хором, грубым и нестройным. Хор приближался.
— А это они идут… — стоя у края кровли, сказал Манасия. — С котомками… И рабби с ними…
Мириам вихрем сорвалась с ложа и бросилась к краю террасы.
— Да, это он… — низким голосом проговорила она и вдруг живо обратилась к Манасии: — Дай мне скорей цветы!..
Манасия подал ей розы. С бьющимся сердцем, выждав, пока небольшая толпа поющих галилеян не подошла к ее дому, — Иешуа с посохом шел впереди всех — Мириам бросила ему под ноги розы, в испуге отпрянула назад и обеими руками закрыла пылающее лицо.
Иешуа поднял цветы, сдул с них пыль и посмотрел вокруг на кровли. Но никого не было видно… В это время справа из-за угла вывалила большая компания богатой молодежи. Они остановились и стали смеяться над поющими галилеянами, крича им всякие глупости, умышленно фальшиво подтягивая и дурашливо раскланиваясь… И, когда Иешуа с галилеянами прошли, — грубоватое пение их замирало за домами… — молодежь, простирая руки к дому Мириам и дурачась, начала взывать на все голоса:
— Мириам!!. Где она, божественная?.. Дайте нам видеть ее немедленно!.. Мы умираем, не видя Мириам!..
— Ах, как все это опротивело мне! — топнув ножкой, с досадой проговорила Мириам.
Но гуляки подымались уже на кровлю. И начался смех, поклоны и всякое озорство. И Мириам невольно рассмеялась. Манасия, кусая губы, бледный и грустный, снова отошел задумчиво к краю кровли… Вдали замирала молитва…
XX
Обыкновенно галилеяне, посещавшие Иерусалим, шли или морским берегом, или стороной заиорданской; только бы миновать ненавистную Самарию, где их встречали всегда насмешки и ругательства, а иногда даже и побои. Ненависть — беспредельная, жгучая, неугасимая — самаритян к остальному населению Палестины, то есть к иудеям и галилеянам, и обратно, иудеев и галилеян к самаритянам, тянулась из века в век. Когда после разрушения царства израильского царь Салманасар захотел снова населить совершенно опустошенную и обезлюдевшую страну, он направил сюда колонистов из разных провинций своего царства. И в то время, как в Иудее и Галилее осели евреи, в Самарию были направлены отчасти и колонисты из Кутры. Самаритяне считали себя частью Израиля, но чистокровные евреи называли их презрительно кутейцами. Постепенно смешавшись с коренным населением, самаритяне приняли еврейский закон и Пятикнижие сделали своей священной книгой. Но не приняли они ни пророков, ни тех преданий, которые были дороги фарисеям, и потому на них смотрели в Иерусалиме, как на опаснейших еретиков: в деле религии полное различие во всем всегда лучше, чем различия только в мелочах, и еретик всегда представляется более опасным и потому более ненавистным, чем совсем неверующий. Постепенно, с веками, среди правоверных установилось предание, что сам Эздра и Зоровавель, и Навин прокляли самаритян во имя Иеговы и отлучили их от верующих. При Александре Македонском вражда эта усилилась еще более: Манасия, брат первосвященника, женился на дочери правителя Самарии и, жадный до власти, добился от Александра разрешения построить на горе Гаризим храм, который соперничал бы с храмом иерусалимским. Сам он стал первосвященником в этом новом храме, сумел переманить из Иерусалима часть жрецов и левитов и разрешил им вступить в брак с иностранками. Этот новый культ и эти скандальные браки довели ненависть правоверных до точки кипения. Всякие сношения с самаритянами стали считаться осквернением: «Кусок хлеба самаритянина, — говорили законники, — это все равно, что кусок свинины». Самое слово «самаритянин» было последним из ругательств, которое ни один воспитанный человек никогда не решился бы произнести… Самаритяне в долгу не оставались и при проконсуле Колонии, одном из предшественников Пилата, как-то ночью, во время праздника Пасхи, они пробрались в храм иерусалимский и в святилище его разбросали мертвые кости. Это считалось таким осквернением, что на утро богослужение не могло состояться, так как жрецы не могли из-за этого приблизиться к алтарю… В довершение всего в Самарии, как и в Галилее, жило немало греков и других язычников, там открыто стояли языческие храмы, свободно ходила по рукам монета с изображением греческих богов и сравнительно недавно Ирод Великий, опираясь на эту терпимость самаритян к иностранцам, самое название их столицы, Сихем, переменил в греческое имя Себасты. Ревностные законники с опасением видели это засилие язычества поблизости от святого города: расстояние от Самарии до Иерусалима всего около 50 километров , то есть, другими словами, все эти распри и бури происходили — в стакане воды…