Евангелие от Фомы, стр. 20

— Так что же делать?! — схватился за голову Манасия. — Куда же идти?..

В дверь раздался осторожный стук, и среди тяжелых складок ковра появилось рябое, некрасивое, с редкими зубами и, редкой бороденкой лицо Малха, раба Каиафы. Хорошего в этом лице было только одно: глаза — верные, преданные, собачьи.

— Прокуратор Понтий Пилат! — значительно сказал он и с поклоном отступил в сторону.

В покой уверенно вошел прокуратор, невысокого роста, плотный, плечистый человек, с круглой головой, умным, выбритым лицом и упрямыми глазами. Понтий был по счету пятым прокуратором Иудеи, а кличку свой — Пилат — он, без сомнения, получил от почетного pilum, которым были в свое время отмечены его военные заслуги перед родиной. Он презирал евреев, держал их за горло железной рукой, и они исступленно ненавидели его. Но с первосвященником, ставленником Рима и человеком просвещенным, у прокуратора были хорошие отношения.

— Приветствую тебя, почтенный прокуратор!.. — поднявшись навстречу ему, ласково проговорил первосвященник. — Очень рад дорогому гостю…

— Да благословят твои дни всемогущие боги, почтенный рабби!.. А-а, Манасия, salve!..

— Ты что-то засиделся в своей Цезарее…

— Да все дела…

— Ну, присаживайся, отдохни… — пригласил Каиафа и живо воскликнул: — И как кстати приход твой!.. Я только что получил из Тира от Калеба нечто весьма ценное — вот садись к свету и полюбуйся…

— А-а, «Федон»! Да и «Пир» тут же!.. — воскликнул прокуратор. — И какие прекрасные списки! Я буду тебе весьма признателен, если ты потом одолжишь мне их на короткое время, я с удовольствием отдохнул бы за ними…

— С радостью… — сказал первосвященник и, постукивая бледным старческим пальцем по папирусу, ласково обратился к сыну: — Вот, если бы твой Иоханан создал что-нибудь такое, это так… А то жить в грязи, говорить грубые, оскорбительные и совершенно бесполезные речи, платить за них головой, отдавая бессмысленно жизнь, которая не повторится — что может прельщать тебя в этом?

— Если Бог дал человеку разум, — на хорошем латинском языке проговорил Манасия, — и разум этот ищет познать истину, то…

— Истину?! — засмеялся Пилат. — Вон какие большие слова употребляешь ты, молодой человек!..

— Ну, ты иди пока к себе… — мягко сказал сыну первосвященник. — Нам надо переговорить с прокуратором… А об Иоханане я узнаю и, если что возможно, то, конечно, сделаю — ты знаешь, я совсем не кровожаден, и мне искренне этих безумцев жаль…

— Сделай, отец, все, что можно, если не для него, то для меня… — сказал Манасия. — Прощай, прокуратор… Vale!

XIV

Первосвященник покачал вслед сыну головой:

— Ох, горячее сердце, горячее сердце!.. Ну, впрочем, и мы молоды были…

— Совсем тут дело не в молодости, а в вашей странной еврейской породе… — сказал Пилат. — Не первый год живу я с вами, но хоть убей, не могу понять всех этих ваших раздоров и кипения! Ну, хочешь поговорить о деле, и давай обсудим все спокойно — нет, со второго слова он лезет на стену, а с третьего готов на смерть. Всюду, где воцарилась благодетельная власть римских законов, царит мир — только перед горсточкой иудеев наш Pax Romana отступил… Как понимаю я фараонов, которые некогда заставили вас покинуть Египет!.. А это что у тебя за списки?

— А это несколько списков нашего Кохэлэт, который, помнишь, я давал читать тебе по-гречески… — отвечал первосвященник.

— Помню, конечно… — сказал прокуратор. — Прекрасное произведение!.. Как раз недавно читал я его вслух гостям, собравшимся у меня в Цезарее — все были в восторге… Как не помнить: «Все суета сует и всяческая суета… Что пользы человеку от всех дел его, которыми он трудится под солнцем?.. Род приходит и род уходит…» Прекрасная вещь!

— Вот, вот… — улыбнулся Каиафа. — Какая у тебя память! Вот я от нечего делать и сверял несколько списков этого Кохэлэт…

С Каиафой случилась очень странная история, и сперва он хотел было рассказать ее прокуратору, но удержался. Дело было в том, что, когда сто лет перед этим составлялся в последний раз канон еврейских священных книг, в него внесен был и этот красивый, сумрачный Кохэлэт, составление которого книжниками приписывалось царю Соломону. И вот недавно, только на днях, разбирая старье в кладовых, Малх случайно нашел прекрасный ларец из черного дерева, а в нем несколько старых пергаментов. Каково же было удивление Каиафы, когда он среди этих пергаментов нашел первоначальный список Кохэлэта, а на нем подпись своего деда! Но этого мало: оказалось, что Кохэлэт, внесенный в канон, был какими-то малограмотными людьми чрезвычайно изуродован, что он изобиловал самыми безобразными вставками, что от сумрачной поэмы его деда, в сущности, не осталось почти ничего, и обезображенный труд этот вошел в историю за подписью царя Соломона!..

— Да… — улыбнулся Пилат. — Но, даже и понимая вместе с царем Соломоном, что все, действительно, суета сует, мы, пока живем, должны принимать в этой суете участие. На этот раз я пришел к тебе переговорить о той смуте, которая как будто снова поднимает голову в провинции. До меня дошли глухие слухи о выступлениях какого-то галилеянина Иешуа. Что знаешь ты об этом человеке?

— Иешуа? — нахмурил свои белые брови первосвященник. — Имя это довольно распространенное среди евреев, но я не знаю, насколько мне помнится, никакого Иешуа, который мог бы беспокоить власть…

В дверях снова встал Малх.

— Тетрарх Ирод Антипа и принцесса Саломея!.. — значительно проговорил он и, низко склонившись, пропустил в покой новых гостей.

По лицу Пилата пробежала тень: между ним и Иродом отношения были натянуты. Но он скрыл свое неудовольствие под любезной улыбкой.

— Почтительно приветствую тетрарха и прекрасную Саломею! — встал навстречу гостям первосвященник.

— Надеемся, что ты проводишь дни твои в полном благополучии, достопочтенный отец… — любезно отвечал Ирод. — Мы не помешали тебе?

— Да разве тетрарх — да еще в сопровождении такой красавицы — может быть когда помехой? — улыбнулся старик. — А ты все хорошеешь, Саломея!

— Будто? — очаровательно прокартавила та, смеясь.

— Да, да… Стары мои глаза, а это видят… А мы вот с прокуратором — гости обменялись поклонами — толкуем о старинных пергаментах этих…

— А-а, Платон! — воскликнул Ирод. — Я зову его сиреной…

— Пению которой ты, однако, с успехом сопротивляешься, и не привязывая себя к мачте… — серебристо засмеялась Саломея.

— Но ведь я только бедный дикарь-идумеец, который может почтительно поклоняться божественному эллину, но следовать за ним…

И Ирод шумно захохотал.

— Слуга покорный? — вставил Пилат. — Ха-ха-ха…

— Но все же, признаюсь, я весьма огорчен, что все усилия привить нашему народу высокую эллинскую образованность остаются бесплодными… — делая серьезное лицо, сказал Ирод. — Только сейчас, например, слышал я рассуждения одного старичка-фарисея, что тот, кто обучает своих детей эллинскому языку, проклят наравне с тем, кто разводит свиней!.. Ему возражали, что все наше священное писание уже переведено на греческий язык, что сделано это по распоряжению не только Птоломея Филадельфа, но и первосвященников иерусалимских, что от этого оно не перестало быть священным, что в целом ряде синагог диаспоры — и в Киринеике, и в Александрии, и в Киликии, и всюду — все ведется на греческом языке, и от этого синагога не перестает быть синагогой — нет, от бешенства ничего даже и слышать не хочет… Раз в Законе сказано, — кричит, — что его, Закон, нужно изучать день и ночь, то заниматься эллинами можно только в те часы, которые нельзя отнести ни к ночи, ни к дню, то есть никогда!..

— Мы же первые теряем от этого нашего ослепления… — проговорил Каиафа и, улыбнувшись, добавил: — Но недавно один старик обратил мое внимание на то, что эту греческую образованность у нас перенимают прежде всего те, кто давно заслужили в народе славу рэшаим [8]. Отчасти это верно…