Гептамерон, стр. 87

– Ну, раз так, – сказал Иркан, – я не стану ничего опасаться и сейчас расскажу вам мою историю.

Новелла сорок девятая

При дворе короля Карла, – я не стану говорить какого, чтобы не задеть честь дамы, о которой я собираюсь сейчас рассказать вам и чье имя я не хочу называть, – жила графиня, происходившая из очень знатного рода, но иностранка; и, так как всякая невидаль всегда нравится людям, дама эта необычностью своих нарядов и их богатством обратила на себя внимание всех придворных. И хоть ее нельзя было назвать красавицей, в ней было много обаяния. Держала она себя очень независимо, но сдержанно и с большим достоинством и умела выбирать слова, и никто при дворе не решался приблизиться к ней, кроме самого короля, которому она очень нравилась. И, чтобы иметь возможность поговорить с нею наедине, король дал какое-то поручение мужу ее, графу, так что тот находился долгое время в отсутствии. И все это время король пользовался большим вниманием со стороны графини. Несколько придворных, узнав о том, что она выказала столько расположения их господину, осмелились, в свою очередь, заговорить с ней. И среди прочих был некий Астильон, статный красавец и человек очень решительный. Сначала графиня обошлась с ним весьма сурово и даже пригрозила, что расскажет обо всем королю, его господину, думая, что это его испугает. Но Астильон привык не бояться угроз своего сурового повелителя, не струсил он и перед ней. И он стал так настойчиво ухаживать за графиней, что она позволила ему поговорить с ней наедине и научила, как проникнуть к ней в спальню. Он во всем последовал ее совету и, для того чтобы король ни в чем его не мог заподозрить, попросил отпустить его, сказав, что ему куда-то надо поехать. И он действительно покинул двор, но в первый же день, оставив всю свою свиту, вернулся один ночью, чтобы графиня могла сдержать свое слово. Она его сдержала, и Астильон был так доволен ею, что с большой охотой просидел пять или шесть дней запертый у нее в гардеробной, откуда он никуда не выходил и кормился только той пищей, которую ему туда приносили. И после того как он отсидел там целую неделю, один из его товарищей, по имени Дюрасье, стал, в свою очередь, ухаживать за графиней. Она повела с ним себя так же, как и с его предшественником. Вначале она говорила с ним сурово и резко, но постепенно с каждым днем смягчалась – и, когда настало время выпустить из заточения первого узника, она сразу же водворила на его место второго. Затем та же участь постигла и третьего, которого звали Вальнебон, а вслед за ним еще двоих или троих, которых точно так же подвергали этому сладостному заточению.

Так продолжалось довольно долго, и графиня была до того хитра, что ни один из придворных ничего не знал обо всех остальных. И несмотря на то что каждый из них замечал, что другие увлечены графиней так же, как и он, каждый считал себя единственным счастливцем, обладающим всем, чего хочет. И каждый втайне подсмеивался над товарищем, считая, что от того это счастье ускользнуло. Однажды, когда все эти молодые люди собрались вместе на торжественном празднестве, где их хорошо угощали, они стали вспоминать былые удачи и неудачи, войны и тюрьмы. И тогда Вальнебон, которому не терпелось рассказать о великой удаче, выпавшей на его долю, сказал своим товарищам:

– Не знаю, в каких тюрьмах сидели вы, но у меня было одно заточение, которое так мне полюбилось, что я теперь всю жизнь буду восхвалять все другие, – и, по-моему, нет такой радости на свете, которая бы сравнялась с этим пленом.

Астильон, который был первым, кто испытал это заточение, начал догадываться, о какой тюрьме он говорит, и спросил:

– Скажи мне, Вальнебон, кто же был твоим тюремщиком или тюремщицей и кто так хорошо обходился с тобой, что заставил тебя полюбить твое заточение?

– Кто бы ни был этот тюремщик, – отвечал Вальнебон, – заточение мое было мне так приятно, что я был бы рад, если бы оно длилось еще дольше, ибо никогда со мной не обращались так ласково и нигде я не чувствовал себя счастливее.

Дюрасье, человек не особенно разговорчивый, отлично понял, что речь шла о той самой тюрьме, в которой и ему, как и всем остальным, довелось побывать, и сказал Вальнебону:

– Какими же яствами тебя кормили в тюрьме, которую ты так расхваливаешь?

– Какими яствами? – переспросил Вальнебон. – Да у самого короля нет ничего вкуснее и сытнее того, что я там отведал.

– Мне хочется еще узнать, – сказал Дюрасье, – хороша ли была та работа, которую тебя заставляли делать, чтобы ты не даром там ел свой хлеб?

Вальнебон, сообразив, что тайну его разгадали, не мог удержаться, чтобы не воскликнуть:

– Бог ты мой! Да неужели же там, где я считал себя единственным избранником, у меня, оказывается, есть товарищи?

Астильон, слыша разговор о приключениях, в которых и он принимал участие, как и все остальные, сказал смеясь:

– У всех у нас один господин! С детства мы все товарищи и друзья! Поэтому раз уж мы оказались участниками общего дела, нам остается только над всем этим посмеяться. Но, чтобы удостовериться в том, что подозрения мои справедливы, позвольте мне обо всем вас расспросить и, прошу вас, говорите одну только правду, ведь если действительно со всеми нами произошло то, что я думаю, то это такая забавная история, какую и за тысячу лье не сыщешь.

Товарищи его поклялись, что будут говорить только правду, ибо, скрыть ее уже было нельзя.

– Я расскажу вам, что приключилось со мной, – сказал Астильон, – а вы будете лишь говорить «да» или «нет», смотря по тому, так или не так было и с вами.

Все согласились, и тогда он начал:

– Я попросил короля отпустить меня, сказав, что мне надо поехать по делам.

– И я, и я тоже! – воскликнули его друзья.

– Отъехав на расстояние двух лье от дворца, я оставил всех моих слуг и вернулся для того, чтобы сесть в тюрьму.

– И я, и я! – закричали все.

– Неделю или больше я пребывал в заточении, – сказал Астильон, – и жил в гардеробной, где меня кормили самой укрепляющей пищей и потчевали такими яствами, каких мне раньше никогда не доводилось испробовать. Когда же те, кто меня держал, надумали меня выпустить, я почувствовал, что за это время очень ослаб.

Все подтвердили, что то же самое случилось и с ними.

– Меня посадили в тюрьму в такой-то день, – сказал Астильон.

– А меня в тот самый день, когда выпустили тебя, и держали до такого-то дня.

Вальнебон вышел из себя и стал ругаться и кричать:

– Черт возьми, выходит, что я был третьим по счету, а я-то был уверен, что я первый и единственный: меня посадили в такой-то день, отпустили в такой-то.

Остальные трое сидевшие за столом поклялись, что то же самое потом случилось и с ними.

– Ну, раз это так, – сказал Астильон, – я скажу вам, кто такая наша тюремщица; она замужем, и муж ее сейчас в далеких краях.

– Да, конечно, это она, – ответили все.

– Тогда, чтобы больше не ломать себе голову, – сказал Астильон, – раз я был первым, я первый и назову ее имя: это графиня, которая так неприступна, что, когда я завладел ее расположением, мне показалось, что я одержал победу над Цезарем.

– Черт бы побрал негодницу, которая заставила нас положить столько сил на одно и то же дело и радоваться мнимой победе над нею! – воскликнул один из его товарищей. – Свет еще не видел такого коварства, ведь пока один из нас находился в убежище, она уже готовила себе другого, чтобы даже на день не лишить себя приятного времяпрепровождения. Я готов пойти на смерть, только бы не оставить ее безнаказанной!