Нет билетов на Хатангу. Записки бродячего повара. Книга третья, стр. 16

— Ну, мне кажется, тут ты, Кеша, заливаешь, — усомнился я. — Они же потомственные рыбаки и охотники. Деды-прадеды их тоже охотниками и рыбаками были. На много колен вглубь веков. У них охотницкая сноровка должна быть в крови. Я где-то даже читал, что в последнюю войну лучше их снайперов не было.

— Да кого там, — всплеснул руками Кеша, — вояки из них!.. Нет, ты их просто не знаешь, а уж я-то насмотрелся. У них в крови только одно: спирту нажраться да нагадить в переднем углу. Вот тут они точно на первом месте будут. А зверя добыть или рыбы — тут русский промысловик десяти якутов стоит. Кому нужна эта нация, не понимаю. И зачем только ее начальство терпит?

— Просто, наверное, есть у них свои обычаи, свой уклад жизни, который мы не понимаем, — не сдавался я.

— И обычаи ихние мне известны, — махнул рукой Кеша, — и уклады. Рассказывали мне охотники, что задумало как-то начальство в Сындаско всех тамошних якутов в дома переселить из чумов. Ну, понастроили им хороших щитовых домов, а они туда — ни в какую! Это как, по-твоему, а?! Наконец загнали чуть не силком две семьи, а они все чохом, вместе с собаками поселились в одной комнате, там же и шкуры выделывать стали, и мочиться по углам — шкуры-то они в основном мочой выделывают... Загадили одну комнату—- перешли в следующую — и так, пока весь дом в сортир не превратили. Тогда и вовсе его бросили, а сами назад в чум перебрались... Вот так-то. А ты говоришь, нация! А уж какие они охотники!.. Вот поздней осенью олень, бывает, шибко идет на юг. Дня три-четыре, а то и всю неделю. Русский-то, порядочный охотник, набьет оленей себе впрок, чтобы на всю зиму хватило, про завтрашний день думает. А эти?.. Оленя убили, все бросили — есть его всем кагалом уселись. И пока всего не съедят, не встанут... Нажрутся так, что, бывало, животы по коленкам стучат. А олень тем временем ушел, все, тю-тю, теперь только по весне будет. А что дальше? А дальше кулак соси! Ну не дураки, скажи на милость?! А уж как напьются, чисто чумные делаются. Тут только ножи да ружья от них хорони...

— Да ведь ты и сам, Кеша, — усмехнулся я, — во хмелю хорош. Хлебнул я с тобой позапрошлой ночью...

— Это верно, — потупился Кеша, —- есть грех. Да ведь столько лет рядом с якутней живу. Тут поневоле таким же станешь.

Тем временем вырубили мы вдвоем изо льда здоровенный Кешин якорь (я рубил ломом и топором, а Кеша раскачивал его), с трудом вытянули на береговую полосу и по-бурлацки вдвоем потащили его домой.

— А что, — спросил я, — нынешнее лето обычное или из рук вон холодное? Какого ты и не упомнишь?..

— Лето сегодня шибко холодное, — отозвался охотник. — И льду много. И ветер паршивый... Но мне не в диковинку. Однако с шестьдесят пятого по шестьдесят девятый, пять лет кряду вот так же лед до самой зимы стоял. Нынче хоть нерпы полно, а тогда ничего не было: ни моржа, ни нерпы, ни медведя... Правда, в те года шибко густо олень по осени шел. Так что мяса-то хватало и мне, и собакам, и на приваду.

— Может, это все взаимосвязано, — предположил я, — что в холодный год олень гуще идет, чем в теплый. Так что и нынче, глядишь, ты с оленем будешь...

— Дай-то бог, — вздохнул Кеша. — Уж как нынче этот лед некстати! Главное, мне ребята с Преображения лесу на полозья привезти должны. А то у меня нарты совсем никуда стали... А в такие-то льды куда же они сунутся?.. Вчера ваш начальник был у меня, говорил, что с краю мыса видать кругом только чистую воду. И уже пароходы восточным берегом Преображения в устье Хатанги идут... А тут кругом льды да льды, чтоб они пропали!

— А знаешь, Кеша, — ни к селу ни к городу вдруг сказал я, — нынче ведь у меня день рождения. Тридцать восемь лет мне сегодня. Может, вмажем по стопочке, а?

— Нет-нет, — замахал он руками, — пить я нынче не буду. А вот подарок тебе сделаю. Красивую нерпу я вчера шлепнул. Возьми — твоя. Мясо-то ее тебе ни к чему, а вот шкуру, печенку и сало — бери.

Нерпа и вправду оказалась очень хороша: большая, серебристая, с легким золотым отливом и маленькими перламутровыми пятнышками. В два ножа мы быстро сняли шкуру, обезжирили ее и бросили вымокать в море.

Вечером, возвратившись из маршрута, Коля скинул на землю свой чудовищный рюкзак с образцами (килограммов под сорок было в нем, не меньше!), быстро и плотно пообедал, а потом, ни слова не говоря, схватил ружье и скрылся в тундре. Вернулся он поздно, когда уже все спали, и бросил к моим ногам прекрасный подарок — еще теплую тушку красавца полярного куропача.

6 августа

Как долго мы ждали этого дня! Пошел наконец омуль! [21] В маленькую рваную сетешку, что стояла в самом основании Моржовой косы, влетело шесть таких красавцев! Пуда полтора отменной рыбы! Трех омулей Кеша подарил нам. Одного на уху, другого на малосол, третьего на согудай (туда же, на уху, головы и плавники всех трех рыбин).

Ах, какой трудный, какой напряженный день у меня будет сегодня! Сети поставить надо (пока всего одну — лед плавает все-таки довольно близко, да и нерпы кругом полно); да еще сделать две выпечки, при этом старые, но хоть немного ходкие дрожжи у меня закончились, остались новые, купленные в Хатанге, судя по всему, совершенно «мертвые»; довести до ума подаренную мне вчера прекрасную нерпичью шкуру, ну и конечно же обед и хлопоты по лагерю с меня никто снять не сможет.

Очень долго возился я с тестом. Господи, чего только я с ним не делал! И «веселил» его сахарком, и ежечасно подбивал и грел своим собственным теплом — не хочет оно подходить, хоть ты тресни! Придется делать закваску — с этих дрожжей толку не будет. А тут еще эта печка-каменушка. Приспособиться к ней мне никак не удается (первый раз была просто необыкновенная, случайная удача), режим ее работы зависит от многих погодных обстоятельств: ветра, давления, температуры. Промучился я до двух часов ночи, а хлеб вышел никудышным. Мои буханки были похожи на красивые золотистые кирпичи: сверху прекрасная румяная корочка, а под нею маленький тяжелый брус вареного теста. Доставая их, с грустью вспоминал я те превосходные пышные караваи, которые удавалось мне выпекать (на примусе!) на Тулай-Киряке-Тас в прекрасном поле семьдесят второго года. Впрочем, тогда все у меня вообще получалось прекрасно. Что поделаешь, ничто в жизни не повторяется, все бывает только один раз!

Уже под утро нас всех разбудил низкий и хриплый гудок парохода, который, похоже, собирался швартоваться к нашему берегу. Ошалелые, вылетели мы из своих спальных мешков. Какой пароход?! Почему?! Как он подойдет к нам  сквозь береговые льды?! Кого он привез?! Зачем?! А никакого парохода и не было. Просто в разводьях чистой воды мимо нашего лагеря плыли, весело резвясь, два огромных моржа и трубили во всю мощь. Долго стояли мы, онемев от удивления, а потом Альберт кинулся в свою палатку за фотоаппаратом. Но хороших снимков не получилось (выяснилось это, разумеется, впоследствии), потому что в воздухе висит мелкая мерзкая ледяная пыль, да к тому же, хотя моржи и плыли совсем близко от берега, метрах в пятидесяти, не более, заметить их среди плавающих льдин было очень непросто. Но ничего, главное — моржи поплыли на свою косу. Значит, скоро будет там моржовое лежбище. Выберем время и вместе с верным Турпаном сделаем туда визит для более близкого знакомства.

7 августа

Ах, как трудно вставал я нынче (обычно-то на подъем я очень легок), да и то сказать: лег-то в третьем часу ночи, да еще эти моржи, а вставать пришлось в половине пятого. Не надо было мне ложиться вовсе. Тем более что погода стоит прескверная: ветра почти нет, но сеет тот маленький, серенький нудный дождичек, на который и внимания-то никто толком не обращает, но который пропитывает человека насквозь хуже любого ливня. Лежит туман, низкое серое небо, кажется, давит на льды, и они, похоже, съежились, посерели. Ничего величественного в них теперь нет — просто грязные серые глыбы, словно где-нибудь на свалке городской окраины в такую же вот ненастную погоду. Мужчины ушли в маршрут, а дамы по такой погоде идти отказались и продолжают спать дальше. Я, убрав завтрак и вымыв посуду, последовал их примеру.