Адъютант его превосходительства, стр. 98
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Сёк мелкий и беспорядочный дождь. Он растушевал дали, дома в конце площади и церкви с бесконечными маковками выглядели словно декорации, только намеченные углём на сером театральном заднике, но ещё не прорисованные художником.
Только так, как бывает лишь в жизни, тяжёлой матовостью блестели булыжники мостовой.
Маленький, никому до последнего времени неизвестный, городок Новозыбков, волею случая оказавшийся в центре военных событий, жил нервно и неспокойно. С неумолчным грохотом сапог и ботинок двигались по Соборной площади красноармейские части, перебрасываемые с одного фронта на другой. Медленно брели понурые конные упряжки с пушками, снарядными ящиками, обозными повозками, санитарными фурами. Крупы лошадей, имущество на повозках, брезент фур и амуниция людей — все было мокро, все блестело, как лакированное.
В самом конце площади, почти у самых домов, колонна становилась призрачной, размытой. И постепенно совсем исчезла в пелене дождя.
С постоянным, ни на миг не ослабеваемым напряжением следил штаб 12-й армии за трудным героическим продвижением Южной группы войск, которая к этому времени уже оставила позади четыреста почти непреодолимых вёрст и приближалась к Житомиру, оборванная, голодная, без патронов, но все равно неодолимая. Радиосвязь с Южной группой поддерживалась теперь круглосуточно. Нервно и дробно стучали телеграфные аппараты, доносившие сюда, в штаб, самые свежие новости…
Дверь в аппаратную резко распахнулась, и в неё стремительно вошёл Фролов. Был он снова, как и до поездки в Харьков, в вылинявшей военной форме. Ещё утром он отдал шифровальщикам письмо Щукина и попросил расшифровать.
— Ну как дела? Расшифровали?
Молоденький красноармеец склонился к своему столу и, стараясь выглядеть строгим и значительным, протянул несколько листов бумаги. Фролов жадно пробежал их глазами и словно споткнулся о невидимую преграду. Прямо из аппаратной он поспешил к Лацису, положил перед ним расшифрованный текст письма и огорчённо сказал:
— Вот теперь я уж точно нич-чего не понимаю. Из письма явственно следует, что Николай Николаевич жив и, по всей вероятности, продолжает работать у нас в штабе.
Лацис скользнул взглядом по письму.
«Николаю Николаевичу. Укажите наиболее приемлемый участок фронта для прорыва конницей генерала Мамонтова. Все это срочно! Николай Григорьевич».
Какое-то время Лацис и Фролов молча и недвижно смотрели друг на друга. Затем Лацис резко, не скрывая самоиронии, сказал:
— Чего ж тут непонятного! Ну? Чего? Резников никакой не предатель! — и с горькой усмешкой добавил: — Нас попросту провели, как мальчишек… Интересно!..
Кабинет Лациса здесь, в Новозыбкове, был крошечный и малоудобный, словно он находился в каком-то вагоне, и нужно было с этим мириться. Рядом со столом стояла узкая солдатская кровать, покрытая грубым одеялом. Возле стен стояло несколько стульев и железный походный ящик, заменявший сейф. На вешалке, около двери, висела куртка, а поверх неё на ремнях — деревянная кобура маузера.
— Интересно… — Лацис прошёл к карте, висящей на стене. Задумчивым взглядом стал блуждать по тёмной извилистой черте, обозначавшей линию фронта. — Письмо подтверждает тот факт, что, по вероятию, генерал Мамонтов хочет без потерь прорваться к своим. Значит, агент Щукина по-прежнему сидит у нас в штабе… и занимает довольно крупный пост, поскольку он может знать дислокацию наших войск… — И с горькой усмешкой добавил: — Долго же мы его выявляем.
— Он отлично законспирирован и достаточно хитёр. Даже с Киевским центром, судя по всему, он не имел никаких контактов, — хмуро произнёс Фролов. — И то, что мы получили выход на него, — всего лишь случай. Счастливый случай.
Лацис взял лежавший перед Фроловым конверт, отобранный у Мирона, стал внимательно рассматривать адрес. «Новозыбков. Почта. До востребования. Пискареву Михаилу Васильевичу».
— Вы думаете, что Михаил Васильевич Пискарев и Николай Николаевич — одно и то же лицо? — высказал предположение Лацис.
— Вероятно.
— Ну-ну… — как-то раздумчиво и неопределённо произнёс Лацис и добавил: — Не верьте в лёгкие удачи и в магизм счастливых случаев, Пётр Тимофеевич!.. Не верьте!..
На следующий день конверт с письмом был брошен в один из почтовых ящиков города и вскоре, по наблюдениям чекистских работников, попал на почту. И чекисты установили здесь постоянное наблюдение. Но прошёл день — за письмом никто не пришёл.
Наступило воскресенье. В здании почты на сей раз людей было больше, чем обычно. И особенно много народа толпилось возле окошка, где выдавали письма «до востребования». Стояли в очереди военные, местные жители, приехавшие в Новозыбков на базар из близлежащих глухих деревень. Стоял в очереди инвалид на деревяшке, в потрёпанной одежде и засаленном малахае на голове.
В окошечко заглянул пожилой красноармеец с рублеными чертами лица.
— Сергееву посмотри, товарищ.
Близорукий служащий почты, худой, небритый, с приклеенным к губе погасшим окурком, ловко пролистал письма.
— Пишут, Сергеев!
Новое лицо. Круглое, румяное.
— Дубинский.
— Нет Дубинскому.
К окошку склонилось большое, грубое, заросшее рыжей щетиной лицо инвалида.
— Посмотри, браток, Пискареву, — попросил он хрипловатым голосом, показывая затрёпанную бумажку, удостоверявшую личность.
— Пискареву? — переспросил служащий почты и стал перебирать письма. — Вот! Есть! Пискареву Михаилу Васильевичу!
Инвалид, не читая, засунул письмо за свою хламиду и, припадая на деревяшку, направился к себе домой, в ночлежку.
И только когда солнце склонилось на закатную половину, он с потрёпанной сумкой в руках направился на базар. Базар в Новозыбкове был скудный. На ларях, выстроившихся в ряд на грязном пустыре, кое-где лежали кучки картофеля, лука, высились крынки молока. За одним из ларей шевелилась живописная куча тряпья. Это сгрудившиеся беспризорники, время от времени переругиваясь, играли в карты. Вот здесь, неподалёку от беспризорников, и расположился со своим нехитрым имуществом одноногий сапожник Михаил Васильевич Пискарев. Вынул из сумки ящичек, разложил инструмент, благо сапожники в войну в большом спросе. И действительно, едва он разложил на небольшом ящике свой инструмент, как к нему подошла старуха с презрительно поджатыми губами, так что казалось, что она заглотнула свои губы, подошла и протянула Пискареву прохудившийся ботинок. Отставив культяпку в сторону, Пискарев деловито и брезгливо осмотрел ботинок, бросил хлёсткий, оценивающий взгляд на старуху, принёсшую его.
— Платить чем будешь? — сердито буркнул он, помахивая дырявым старушечьим ботинком.
— Крашанками, милочек, крашанками, — успокоила сапожника старуха.
— Семь штук.
— Семь штук? — охнула старуха. — Креста на тебе нет.
— Твоя правда, бабка, — согласился сапожник и, отвернув край хламиды, показал массивную жилистую шею. — Нету креста.
Ловко натянув на железную лапу ботинок, сапожник заложил между губ целую горсть деревянных гвоздей. Сапожничал он и впрямь споро и ловко. Сноровисто выхватывая левой рукой изо рта гвозди, правой одним точным, почти не глядя, ударом молотка вколачивал их в подмётку.
Наконец он снял с лапы ботинок и протянул его старухе.
— До смерти не износишь, бабаня, — покровительственно сказал сапожник.
Обиженно поджав губы, старуха отсчитала в тёмные корявые руки сапожника семь штук яиц и, опустив ботинок в заваленную тряпьём кошёлку, отошла. Старуха с кошёлкой в руках медленно двинулась с базара. И тут же чуть-чуть поодаль, сзади неё, пристроился один из беспризорников. Потом беспризорник исчез, а за старухой пристроился пожилой чекист Сергеев.
Вечером Лацис вызвал Фролова, Сазонова, Сергеева и ещё двух молодых чекистов, занимающихся делом Пискарева — Николая Николаевича, — для доклада, а точнее сказать, для беседы. Он не любил сухих формальных докладов — они отдаляли людей друг от друга, мешали взаимопониманию, — нет, он стремился сам глубоко закопаться в суть фактов и сделать свои выводы. Усадив сотрудников на стулья и на своей походной железной кровати, он спросил: