На речных берегах, стр. 32

У чечевицы красивы и ярки лишь самцы во вторую весну своей жизни и старше. А самки и самцы-первогодки такие, что, окажись они в воробьиной стайке, даже наметанный глаз не сразу отличит их от воробьиного молодняка или самок.

В Придонье чечевицы гнездятся по открытым займищам, на лугах, где среди трав и цветов разбросаны низкорослые ивняки и другие кустарники. В долине Дона чечевица — одна из самых обычных и заметных птиц. С одного места можно слушать двух-трех певцов одновременно. На других реках ее меньше, а на водоразделах она даже редка. В Каменностепном оазисе — в его лесополосах, на заросших кустарником залежах, в старых садах не каждый год можно найти даже одну пару загнездившихся чечевиц. И всего раз удалось обнаружить ее гнездо с яйцами в парке на окраине Воронежа.

В мае, пока идет пролет, можно стать свидетелем такой сцены: на соседних ветках одного дерева поют в полный голос темно-красный самец и сероватая самка. Никаких различий в их пении уловить не удается. Только у самца количество слогов в песне может быть на один-два больше. В других местах могут петь самки-одиночки. Замечено это было давно, вскоре после того, как вид стал расселяться на запад, но лишь позднее стало известно, что одноцветные певцы не самки, а молодые прошлогодние самцы, еще не сменившие детский наряд на платье взрослых птиц. Эти первогодки прилетают одновременно со взрослыми на родину, поют, но как только «старики» начинают занимать участки и токовать на них, исчезают неизвестно куда. То ли потому, что прилетевшие следом самки не вступают с ними в контакт и отвечают лишь на ухаживание ярких партнеров, у которых и песня богаче, то ли они сами еще не стремятся к образованию пар и семейным заботам. Тогда зачем прилетают и куда исчезают? Отыскивают новые для своего вида места, летят еще дальше на запад, раздвигая границы ареала? Возможно.

Позы токующего самца чечевицы отдаленно напоминают позы ухаживающего за самкой самца домового воробья. Он так же, как воробей, вскидывает голову к спине, ставит почти торчком хвост, распускает крылья и кружит возле самки. Однако в его движениях нет воробьиной торопливости, а из приоткрытого клюва раздается не очень громкий вопросительный свист. Чуть встопорщенное перо словно озаряется малиновым светом. Интенсивность окраски зависит от того, как падает на оперение солнечный свет: если спереди, оно горит ярко, если сзади — тускнеет, чем солнце ниже, тем красноты больше, тем она заметнее и видна дальше, и наоборот, в полдень к птице надо подойти поближе, чтобы оценить достоинство ее наряда. К такой демонстрации самцом красоты и певческих способностей самка не может отнестись равнодушно.

В строительстве гнезда, в насиживании яиц самец, как и другие выдающиеся певцы с яркой внешностью, не принимает ни малейшего участия. Скромненькая самка вполне справляется с этим сама. Яйца у нее редкостной окраски: голубые с негустым черным крапом, такие же, как у певчего дрозда, только мельче. Самка сидит на яйцах так крепко, что можно осторожно погладить ее по спине, и она не пискнет, не зажмурится, а лишь полуугрожающе приоткроет клюв, не проявляя видимого испуга. Можно только позавидовать такой ее выдержке при столь близкой опасности. Ястреб или ворона, найдя гнездо, не будут, конечно, ласкать маленькую наседку, а поступят с ней как с обычной добычей. Но чечевица так прячет гнездо, что заметить его сверху невозможно. Сквозь густую листву к нему не проникает ни луча солнца, в сильный дождь на наседку или птенцов не упадет и десяток капель. Гнездо выдает тропическое происхождение птицы: это довольно легкая постройка из травяной ветоши, тогда как местные вьюрковые птицы — зяблик, коноплянка, щегол, зеленушка даже для вторых, летних выводков делают утепленные гнезда из шерсти, перьев, пуха.

Незаметно ведут себя семьи чечевиц и после того, как слетки покинут гнезда. И на осеннем пролете чечевиц не тянет друг к другу, не собираются они в стаи, чтобы хотя бы на кормежку летать вместе.

Сколько ни ждал я в последующие дни, так и не засвистела больше нигде на лугу чечевица. Ровно два месяца назад раздался на этих берегах свист первой, и там же, когда лето едва перевалило за середину, спела последняя.

Озерная лягушка

Старый бобровый пруд на ручье, который впадает в Усмань, затянут почти сплошным ковром ряски и больше похож на болото, чем на пруд или озеро. Но какая-то водяная живность еще копошится под ряской. В полдень сюда еще прилетает поохотиться короткохвостый зимородок. Голубоспинный рыболов долго сидит на длинном корне ольхового выворотня, опустив прямой клюв, и кажется, что вот-вот он, сморенный духотой, заснет и кувыркнется с присада в воду. Тишина такая, что отчетливо слышен шелест крыльев стрекозы-дозорщика и возня головастиков у оплывших берегов.

Стоит посидеть немного в тени разросшегося орешника, как дремливость и безмятежность маленького мирка передаются самому, но тут внезапно падает с корня зимородок. Мягко всплескивает под ряской вода, и вслед стремительно улетающей птице раздается словно укоризненный лягушачий ворчок, который тут же глохнет, не разбудив эхо. А ведь в начале лета минуты тихой не было у этого прудика: два соловья и сотня горластых озерных лягушек глушили всех, кто голосом послабее.

На третью майскую ночь, когда полной песней распелся первый соловей, будто обрадованный его возвращением, не дожидаясь других, грянул по всей реке, по остаткам разливов, по лесным ключам и болотам неистово-буйный лягушачий хор. Он то гремел безостановочно, усиленный собственным эхом до сплошного рева, глушившего все остальные звуки на воде и берегах, то внезапно обрывался, как по знаку невидимого дирижера. А через две-три минуты какой-то «запевала», подбодрив себя негромким ворчком, заходился новой руладой, ее подхватывали соседи и, казалось, в обиде смолкал соловей. Но никогда не пели все сразу, хотя отдельные голоса различить было невозможно. Оказалось, что и два-три десятка певцов-крикунов могут создать впечатление, будто орут сотни их. Даже в маленьких группах «исполнители» как бы чередовались: одни кричат, другие отдыхают. Одна такая группа рослых, самодовольных самцов расположилась посреди прудика на чистой воде плотной восьмиконечной звездой, и ее участники вразнобой горланили свои «партии» кто как хотел. Рта не раскрывал никто, но у каждого исполнителя по бокам головы вздувались два сероватых полушария-пузыря, внутри которых бился звук, просачиваясь сквозь тонкие стенки в воздух и воду.

А сейчас лишь на рассвете потихоньку дадут знать о себе соловьи, изредка икнет или вскрикнет лягушка. Все они еще здесь. К середине лета вода отступила от травяных берегов, обнажив полосу великолепной черной грязи, на которой часами, не меняя поз, сидят и лежат бокастые лягвы. Большие и поменьше, безмолвные, сытые, никогда не дремлющие, настороженные, они в любой миг готовы к прыжку, как сжатые пружины.

Где их только нет, этих здоровенных лягушек, названных озерными, но живущих и в реках, и в ручьях, и в канавах. Временная дождевая лужа годится им только для короткой остановки в пути, но где вода держится хотя бы до середины лета, там и они. Обладая громким голосом, эти лягушки, наверное, отличаются и отменным слухом, точно определяя направление, откуда доносится кваканье их сородичей. Возможно, что неплохо слышат они и в воде. Выныривая на поверхность, лягушка высовывает голову ровно настолько, чтобы половина барабанной перепонки была в воздухе, половина — в воде. А перепонка эта едва ли меньше глаза в поперечнике.

Глаза у озерной лягушки не просто большие. Это особенные глаза. Выпученные, неподвижные и немигающие, они придают широкоротой лягушачьей морде выражение немного туповатое и вместе с тем нагловато-разбойничье. Мимики у лягушки никакой. Ночью глаза целиком черные, днем — с овальным золотистым ободком, который не делает взгляд более кротким или добродушным. И лишь однажды я видел иное: переселявшаяся куда-то на зиму из реки большая лягушка ночью доскакала до центра большого города и, словно поняв, что не туда попала, сидела утром у стены дома, поджав под себя стертые об асфальт лапы с выражением явной растерянности, испуга и надежды: лишь бы пронесло.