На речных берегах, стр. 23
Хотя лапки малой крачки с перепонками, и плавать она, наверное, может, назвать ее водоплавающей птицей нельзя. Живет около воды, добычу ловит в воде, безбоязненно окунаясь в нее с разлета, но никогда в свободные минуты эта птица не опускается на воду отдохнуть, искупаться, поплавать. В жару для специального купания выбирает самое мелкое место, как воробей, чтобы чувствовать под собой твердое дно, и плещется на нем, приседая, отряхиваясь, поднимая фонтанчики брызг. Плеснет небольшая речная волна, отрывая птицу от опоры — и она сразу поднимается в воздух.
Тихие минуты на пляже выдаются редко. Нормальная жизнь колонии постоянно озвучена голосами ее обитателей, то тревожно-частыми, то успокаивающими, то возмущенными. При малейшей тревоге взлетают все. Крачка — птица видная, и наседке нельзя оставаться на гнезде. На поиск яиц нужно время, но крачки этого никому не позволят: у них, кроме клювов, есть еще одно средство против крупных врагов: они очень точно обстреливают с воздуха крупными каплями помета того, кто забредет в колонию даже случайно. В спокойные же минуты наседки успевают и подремать немного. Свободные птицы или молча стоят неподалеку от гнезд, или играют над пляжем. Поднявшись вертикально вверх, зигзагами, обгоняя друг друга, бросаются они к земле, останавливая падение в нескольких сантиметрах от нее. Поиграв, охотятся или предлагают партнеру посидеть на гнезде вместо себя.
У озера Чистого
Еще и сейчас в хоженых и перехоженых вдоль и поперек пригородных лесах находятся уголки, где жизнь четвероногих, безногих, пернатых и прочих обитателей течет так же спокойно, как в заповеднике. И защищает их от нашествий, которым подвергаются грибные, ягодные и просто живописные места, только то, что оттуда нечего унести. В Усманском бору, совсем рядом с оживленной дорогой, отражая стоящие вокруг сосны да плывущие над ними облака, притаилось такое полуозерцо-полуболотце Чистое. В нем нет родников, и поэтому вода бывает только после хороших, многоснежных зим. По краям окружено оно кольцом столетних осоковых кочек, а середина всегда чиста: никакой болотной или водяной травы, даже ряски нет на ней.
Сюда никто не ходит потому, что даже в грибное лето не собрать тут и десятка суховатых желтых сыроежек, даже в ягодный год не нарвать горстки земляники. Ни цветов здесь, ни лекарственных трав, и косить, кроме осоки, нечего. Почему-то не приживаются в озерце карасики, которыми кишат соседние озера и бобровые пруды. И на отдых никого не манит озерцо, потому что хоть и чиста его вода, да не подойти к ней. Здесь чаще, чем в самых глухих местах, оставляют зайчихи зайчат. На кочках безбоязненно греются черноспинные черепахи и желтоголовые ужи. Здесь даже лягушки непуганые. А у трухлявой колоды спокойно высиживает утят чирок-трескунок.
Находка утиного гнезда никогда не обещает интересных наблюдений и часто вызывает чувство невольной вины перед птицей: прежде чем спугнутая наседка возвратится к яйцам, их успевает заметить ворона. И лишь раз я встретил утку трескунка, которая без видимого испуга или волнения позволяла чуть ли не вплотную подойти к ней, словно была домашней птицей, на время покинувшей птичий двор, чтобы в уединении вывести своих первых утят.
Утка, должно быть, привыкла к тому, что я каждый день приходил к ее гнезду и, тихо присев на конец колоды, следил за жизнью ее соседей, записывал, а краем глаза смотрел на нее. Однако при мне она не только не пошевелилась ни разу, но, кажется, даже не мигнула. Через неделю после первой встречи птица, может быть, поверила в мои намерения, а может быть, понадеялась на свою «шапку-невидимку», и я сидел уже так близко, что она могла бы потянуть клювом шнурок ботинка.
Утиная «шапка-невидимка» спасала наседку не только от простачков. В лесу есть глаза, которые видят все. Но эта уточка сумела высидеть и увести к воде утят из-под самого носа тетеревятника, который истребил всех своих пернатых соседей прямо на гнездах. А ее собственного селезня он схватил, когда тот ждал на воде последнего свидания. Она покидала яйца вечером, когда хищник-птицелов засыпал или уже спал, и возвращалась с кормежки, когда тот еще не просыпался. Днем ее мог выдать только блеск открытых глаз. Но разве будет ястреб приглядываться к каждой сверкающей в лесу искорке? Невысыхающими слезами блестят на зеленых сосновых шишках прозрачные капельки живицы, густая роса держится на траве чуть ли не до полудня, отражают солнце синие, черные и зеленые спинки жуков.
В сумерки уточка вставала с гнезда, аккуратно прикрывала яйца пухом. Ночи были теплы, и темный пух спасал их не столько от малой прохлады, сколько при полной луне от чужого глаза. Каждый вечер по тропинке, чуть ли не рядом с гнездом, пробегала лиса, но ни разу острый лисий взгляд не отличил пуховый покров от травы и листьев, ни разу тонкий нюх не уловил птичий запах. Черноглазая неясыть, жившая неподалеку, наверное, знала, где лежат яйца, но они интересовали сову не больше, чем сухие шишки, а маленький чирок был чуть великоват, чтобы принимать его за летнюю добычу.
Первое из девяти яиц было положено в ямку, устланную сухими листьями, второе и остальные — на те же листья, а пуховая постель была сделана тогда, когда уточка начала насиживать. Ни греть, ни беречь тепло каждого снесенного яйца, пока не будут уложены все, нельзя: утята должны появиться на свет и уйти из гнезда все вместе.
В конце апреля — начале мая утка делает на земле гнездо-ямку, выкладывая ее сыроватыми, мягкими листьями прошлогоднего опада. Каждое утро она безошибочно находит эту ямку и оставляет в ней по свежему яйцу, прикрывая на время своей отлучки всю кладку тем же материалом. В это время не бывает теплых дождей, по ночам в низинках и на открытых местах ложится иней, обжигая до черноты молодую листву ясеней, но утка не лежит на гнезде дольше, чем требуется для откладки яйца. Однажды в ненастный, дождливый день я специально отправился посмотреть: может быть, утка если и не греет, то хотя бы прикрывает яйца от холодного дождя? Нет. Утки не было, а под мокрыми листьями лежали шесть мокрых, холодных яиц. Но через четыре недели с этой уточкой плавали на бобровом пруду девять бодрых утят-близнецов.
Удивительно и необъяснимо в жизни этой водоплавающей птицы то, что самка нередко устраивает гнездо не просто в стороне от воды, на которую потом приведет утят, а далеко от нее — за один-два километра. И все это расстояние утята, конечно, прошагают пешком. Может быть, не за один прием, но дойдут до воды и смело бросятся в нее, будто оставили ее только что. И весной, и летом трескунки редко встречаются на большой воде, их скорее можно увидеть в луже, где и лягушкам тесновато, будто выбирают водоемчик по своему росту, своему званию.
Когда появились птенцы, уточка словно перестала узнавать меня и от ее доверия ко мне не осталось и следа. Теперь удавалось наблюдать за семьей, лишь прячась за стволами самых дальних деревьев, но утка каким-то образом замечала меня и быстренько уводила пуховичков на берег, где они отсиживались под сухой сосновой веткой.
Трескунки, кажется, самые спокойные среди мелкой и крупной утиной родни. Самка с утятами, застигнутая внезапно на воде, никогда не будет устраивать такого шумного «представления», как кряква. Завидев человека, она не мечется по озеру, не хлопает крыльями, притворяясь калекой, не поднимает фонтаны брызг, а, дав утятам короткий, негромкий приказ, плывет с ними к берегу так быстро, как только могут поспевать за ней, не отставая, птенцы. Проворно, без паники и суматохи, выскакивают пуховички на бережок, и ни травинка не шелохнется там, где скрылись.
Взрослые трескунки там, где им не грозит стрельба, довольно доверчивы к человеку и подпускают его к себе так близко, что можно различить даже мелкий рисунок их наряда. Сизокрылый селезень, плавая рядом с уточкой, смотрит на человека больше с любопытством, нежели с опаской, издавая негромкое и приятное на слух покрякивание — потрескивание, напоминающее звук редких зубьев крупной расчески, если по ним ногтем провести.