На речных берегах, стр. 10
Пары седышей неразлучны всего несколько дней. Построят утки гнезда, сядут на яйца, и на плесах начинают собираться холостяцкие компании не потерявших своей красоты, но каких-то сонливых селезней. Целыми днями они спят на воде, никого не опасаясь, а потом подаются на линьку. В нырковой семье остаются утка с утятами.
Образцом материнской беззаботности считается кукушка. Но она не может иным способом продолжать свой род, как подкладывая яйца в гнезда мухоловок, славок, зарянок. Долго не знали, что водится такое и за утками, которые иногда почему-то не хотят воспитывать то одного утенка, то весь выводок и кладут яйца в гнезда другим уткам, не интересуясь потом судьбой птенца, словно знают, что доверяют ее надежным воспитателям. Таких подкидышей принимают за своих, прочь не гонят, защищают и греют, если даже по окраске они не похожи на родных: ведь появились в одном гнезде и день в день со своими. И чаще других кладет яйца в чужие гнезда самка красноголового нырка.
Один утенок красноголового нырка появился на свет в гнезде ушастых поганок. Своих птенцов они держали на спине, а утенок плавал рядом. Он ни разу не пытался взобраться на приемных родителей. Кормить его было не надо: он сам нырял, когда хотел есть. В общем, не был обузой. И лишь иногда, прильнув к боку взрослой птицы, успевал подремать, пока дремала та. Поганки не пытались кормить его, но и не гнали от себя и не беспокоились, когда он отплывал дальше, чем их птенцы. Лишенный настоящей родительской заботы, утенок не выглядел забитым и на пятый день своей жизни был заметно крупнее сводных братьев, которые хоть и ели вволю, но росли медленно.
А утром шестого дня утенок покинул семью поганок. Вывела на ту же воду троих пушистых утят самка красноголового нырка. Проплывали они мимо, роста были почти такого, как подкидыш, или чуть меньше. Может быть, это были его родные братья из яиц, которые утка снесла после того, как оставила первое в гнезде поганок. И как будто не должен был он в этом возрасте знать, что не поганка он, а нырок, а уплыл ведь, став пятым в утиной семье.
Улетят на чистые таежные реки гоголи и черно-белые лутки. Отдохнув, поднимутся в синее небо гуси. Им лететь еще дальше. Но кряквам, лысухам, седышам и белобокам спешить не надо — они вернулись на родину.
Остромордые лягушки
На песчаном левобережье Воронежа, на древних дюнах, вечнозеленым островом стоит Усманский бор. Пересекают его маленькая речка Усмань да несколько ручьев, перепруженных бобрами. А воду для них берегут прячущиеся в низинах моховые лесные болота. У многих из них нет даже постоянного названия. Одно когда-то Журавлиным называли, потому что каждую весну на него прилетала пара журавлей. Потом о журавлях забыли, и стало оно Клюквенным. И хотя весь урожай клюквы с него уместится в двух-трех пригоршнях, это самая настоящая северная ягода — красная, кислая и крупная, как вишня. Ранней весной, пока промороженная моховая сплавина держит человека, можно попробовать, какова она, эта весенняя, из-под снега клюква. Кроме клюквы на болотце этом нашли приют еще несколько северян: вахта, пушица, брусника да редкие для здешних мест голубоватые боровые мхи. Болотце маленькое, открытая вода в нем держится только до начала лета, а потом все застилает ровный сфагновый ковер с красноватыми розетками росянки.
Я каждый апрель прихожу к этому болотцу послушать дроздов на безоблачных и безветренных вечерних зорях. На макушках самых высоких сосен с двух сторон поют певчие, а между ними, в густом, молодом березнячке свистит черный. Не мешая им, кругами и зигзагами носится парочка летучих мышей. В сумерках, кряхтя и цыкая, тянет прямиком вальдшнеп. Почему-то этот длинноклювый отшельник недолюбливает летучих мышей, и кажется, что на них это он цыкает.
Сначала на востоке, потом все выше и выше к середине неба зажигаются звезда за звездой, и один за другим смолкают вечерние певцы. Но далекий-далекий собачий лай не дает тишине завладеть ночным миром. Да только во всей округе, на всех лесных кордонах, в окрестных поселках и деревнях нет столько собак, и на один голос.
Обхожу болотце кругом, и далекий, беспрестанный лай превращается в совсем близкое и негромкое то ли бульканье, то ли икание, а луч фонарика освещает на черном зеркале снеговой воды несколько десятков мертвенно-бледных существ, вздрагивающих в такт каждому звуку. Стоит легонько похлестать тонким прутиком по воде, как все они, будто по команде, рывками подплывают на плеск и превращаются в небольших изящных лягушек.
Еще не весь лед растаял в лесной купели, еще не оттаяли на ее дне болотные черепахи, а уже собрались сюда маленькие остромордые лягушки. Не от холода побледнели они до призрачной синевы, а от весеннего возбуждения. В апреле любая из ясных ночей может закончиться таким морозцем, что прозрачным ледком покроются не только дорожные лужицы. Невидимой пеленой ляжет он на поверхность бобровых прудов, на спокойные заводи речных разливов и на это болотце. Отсидятся под ним голубые лягушки, но как только солнце и ветерок уберут преграду, снова высунутся из воды и будут икать, как икали с вечера. Они прискакали сюда из леса, не дожидаясь, пока там стают последние клочья зимнего снега, и все собрались в одном уголке, облюбовав небольшое, в несколько метров, оконце чистой, без плавучего мусора, воды. Когда-то здесь, в такой же холодной лесной колыбели начиналась и их собственная жизнь.
Самцов в воде всегда больше, чем самок: к воде самки приходят не все сразу. Выметав икру, они возвращаются в лес, и снова на несколько дней, до настоящего тепла прячутся под прошлогодний опад. Окраска самок ярче и контрастнее, чем самцов, и под ярким солнцем их спинки отливают начищенной медью. И самцы днем не все в один цвет: есть голубые целиком, есть с бурой спинкой, с боками цвета голубого перламутра и нежно-розовым горлом, есть почти свинцового оттенка. Но глаза у всех одинаковы и той же расцветки, как и летом.
Днем лягушки трусоваты и боязливы. Пугаются даже тех, кто ростом не больше их самих. Опустился на плавающий обломок зяблик, чтобы напиться — и мигом исчезли под водой лягушачьи головки. Только успокоились, вынырнули и еще не начали икать, как прилетела купаться варакушка, и снова приходится нырять. Ночью, наоборот, едва начнет плескаться у бережка синегорлый пересмешник, как все плывут на этот плеск: не прискакала ли из леса новая самка.
Недели две-три сидят самцы в воде, не вылезая на берег. Не едят, да в такую пору и охотиться еще не на кого. А потом все, приняв обычный вид, исчезают, становясь до следующей весны жителями леса, В воде остается икра — крупные, с горошину, прозрачные шарики с черным зрачком икринки в центре. Прозрачный плотный шарик вокруг зрачка — нерастворимая в воде слизь. Эти шарики ни к чему не приклеиваются, но слипаются друг с другом в общий сгусток. На больших лягушачьих «токах» может побывать столько самок, что икра всех сливается в огромный пласт, который невозможно зачерпнуть даже широким ведром. Наверное, это неплохая защита от любителей лягушачьей икры, если такие находятся.
Слизистый шарик, как линза, собирает солнечные лучи, и черная икринка от дополнительного тепла быстро превращается в живую запятую — в головастика. Но для того чтобы линзы грели, нужна чистая снеговая вода. Поэтому остромордые лягушки избегают тех водоемов, которые после снеготаяния светлеют медленно, в которых муть оседает слишком долго, и где их головастиков могут опередить головастики других видов.
Водный период жизни головастика короток: уже в начале лета пропадает у него хвост, вырастают ноги, и маленький, чуть больше мухи лягушонок выходит на сушу, которая становится теперь его домом.
Самая маленькая и самая изящная из всех наших лягушек, остромордая лягушка цветом сверху как прошлогодний дубовый лист с темным, почти черным узором. Сидя неподвижно, она сливается с лесной обстановкой, и невольно вздрогнешь, когда из-под самых ног метнется она в метровом классическом прыжке и замрет снова, став невидимкой. Только глаз с золотистой искоркой по ободку радужки сверкнет, как росинка или дождевая капелька.