В трущобах Индии, стр. 67
— Нет, — сказал он после нескольких минут глубокого размышления, — только измена может открыть это убежище… Я спокойно могу ехать.
Повернувшись затем к слону, высившемуся над обширным Индийским океаном, волны которого слегка отливали лазурью под первыми лучами пробуждающегося дня, он сделал вызывающий знак рукой в сторону острова Цейлона и воскликнул:
— Теперь наша очередь с вами, сэр Вильям Броун!
Путешественники и не заметили, спускаясь к берегу, вдоль которого они должны были ехать вплоть до самого Гоа, как из-за группы пальм выглянула чья-то голова и долго с зловещей улыбкой следила за ними. Это был Кишная, начальник тугов. Спустя несколько времени после того, как противники его потерялись среди извилин леса, он вышел из-за деревьев, где скрывался.
— Хорошо, — сказал он, — Рам-Шудор с ними, они скоро узнают, что значит доверяться Рам-Шудору… Ха-ха! Славную историю придумал он им… Его дочь, прекрасная Анниама у тугов!.. И «страшная клятва»… Безумцы, они не знают, что туги признают одну только Кали, мрачную богиню, и что для них не существует никаких клятв, кроме тех, которые они произносят над трепещущими внутренностями жертв…
Уверенный в том, что никто его не слышит, он с зловещим хохотом воскликнул:
— Ступайте, спешите в пасть волка. Вильям Броун предупрежден уже, что Рам-Шудор везет ему друзей… Вы будете довольны приемом. — И он повернул в сторону озера Нухурмур.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. РАЗВАЛИНЫ ХРАМОВ КАРЛИ
I
В это утро Барбассон был в прекрасном настроении духа, а Барнет видел все в розовом цвете; отъезд Сердара не нарушал ни в чем довольства двух друзей. Мы даже не поручимся за то, чтобы отъезд этот в сильной степени не способствовал увеличению спокойствия духа, душевного мира и жизнерадостности, которую в данную минуту испытывали оба они в равной степени.
Этот человек знатного, по-видимому, происхождения, с изысканными манерами, приветливый, но сдержанный, внушал им почтение; они чувствовали себя неловко в его присутствии: его нельзя было похлопать по жилету, обращаться к нему с бесцеремонными шуточками, какие позволяются между друзьями. Он не был, одним словом, из их общества, и, хотя позволял им обращаться с собой просто, что вполне допускалось их настоящим образом жизни и положением, они никогда не могли решиться на это; между тем нет ничего более фамильярного по своей натуре, чем провансалец, а тем более — янки. Вот вам пример — ничто так не даст надлежащего понятия, как пример, — одолжите лошадь провансальцу раз, другой, а в третий он скажет: «Доброе животное эта наша лошадь». А янки со второго раза не отдаст вам ее больше, если не забудет отослать вам ее в первый.
Несмотря на то, что в Нухурмуре пользовались полной свободой, руки у Барбассона и Барнета были не так развязаны, как они того хотели бы; присутствие Сердара сдерживало их, что происходило более от сознания собственного ничтожества, чем от того, как он всегда относился к ним.
Раз он уехал, они становились хозяевами пещер, потому что о Нана-Сагибе бесполезно и говорить; принц жил один в той части пещер, где Сердар приготовил для него помещение, пил только воду, курил все время гуку и не мог стеснять наших двух авантюристов, которые дали себе слово кататься как сыр в масле за время отсутствия Сердара. Они в тот же день принялись за исполнение своего намерения. Было уже двенадцать часов, а стол все еще был покрыт остатками десерта.
— Скажи мне, Барнет, — начал Барбассон после вкусного завтрака, который привел его в прекрасное расположение духа, потому что оба несколько злоупотребили прекрасным бургундским, — скажи мне… у меня накопилось множество идей, и мне хочется, чтобы ты одобрил их.
И он налил себе вторую чашку душистого мокко, отливавшего золотистыми искрами.
— Как и мне, Барбассон.
— Зови меня Мариусом, хочешь? Как-то приветливее… Ты мой друг, не правда ли?
— Идет на Мариуса, — отвечал Барнет с сияющим лицом, — с одним условием.
— С каким?
— Чтобы ты звал меня Бобом, это нежнее; ты мой друг, как и я твой, не так ли?
— И получается два друга.
И приятели расхохотались с тем глупым видом, какой бывает у людей, дошедших до границы опьянения.
— Условие заключено, — сказал Барбассон, — ты будешь звать меня Мариусом, а я тебя Бобом.
— Я говорил тебе, мой милый Мариус, что у меня в голове скопилась куча проектов, относительно которых мне хотелось бы знать твое мнение.
— И я, как ты, мой милый Боб, — отвечал марселец, — если бы ты мог видеть все мысли, которые шевелятся у меня в мозгу, их… их как звезд на небосклоне… Как ты находишь, однако, удобно нам здесь рассказывать или нет… Эта лампа прожигает мне череп, а с меня довольно и моих идей, которые сталкиваются, переталкиваются… К тому же я не нахожу нужным, чтобы Сами присутствовал при нашем конфиденциальном разговоре… Не пройтись ли кругом озера? Разговаривая о своих делах, мы можем употребить с пользой время и наловить превосходных лакс-форелей… недурное блюдо к ужину.
— Браво, Мариус! Не считая того, что мы подышим свежим воздухом, насладимся прекрасной природой, голубыми волнами, обширным горизонтом, листьями лесов, мелодичным пением птиц…
— Я не знал, что ты поэт, Боб…
— Чего ты хочешь? Можно разве вдохновиться, когда живешь в норе?
— Идем…
— Возьму только карабин и сейчас к тебе…
— Вот еще, Боб, погоди… Никакого оружия, кроме наших удочек.
— С ума ты сошел, Мариус? Или на тебя действует это превосходное бургундское…
— Ни слова больше, не то пожалеешь… Слушай и удивляйся моей проницательности. Что сказал махрат, вернувшись из Бомбея?
— Ей-богу, не помню.
— Он сказал, — продолжал Барбассон, отчеканивая каждое слово, — что англичане даровали полную амнистию всем иностранцам, участвовавшим в восстании, с условием, что иностранцы эти сложат оружие.
— Так что ж, мы ведь не можем сложить его, мы… мы клялись защищать до самой смерти…
— И наивен же ты, мой бедный Боб! Дай я кончу…
И он продолжал поучительным тоном:
— Видишь, Боб, надо уметь жить, иначе ты сделаешься жалкой игрушкой событий, с которыми человек сильный должен уметь справиться. Ясно, что пока Нана-Сагиб платит нам и мы не вынуждены будем бежать, мы не складываем и не сложим оружия; что касается англичан… представь себе, что мы в одно прекрасное утро попадаем, — ведь они, смотри, тут как тут, — попадаем среди отряда Хигландеров*.
></emphasis> * Highlander — горный житель, шотландец. Барбассон выговаривает неправильно: вместо Хай, он говорит Хиг.
— Хайландеров!
— Что ты говоришь?
— Хайландеров!
— Хайландеров, хайландеров, мне-то что до этого? В Марселе мы говорим «хигландер». Ну, предположим, что они захватили нас: «Что вы делаете?» — говорит нам их начальник. — «Дышим свежим воздухом». — А так как у нас не будет другого оружия, кроме удочек, нас не имеют права повесить, мой добрый Боб!.. Если нас обвинят в том, что мы участвовали в восстании, мы ответим: «Очень может быть, но мы сложили оружие». Что они скажут на это, раз мы исполнили условия амнистии? Если же у нас найдут револьвер, даже простой кинжал, мы погибли; первое попавшееся дерево, три метра веревки, — и предсказание Барбассон-Барнет-старших исполнится… Понимаешь теперь?
— Мариус, ты великий человек.
— Понимаешь, что таким способом мы сохраняем наше положение у Нана-Сагиба и удовлетворяем англичан.
— Понимаю… Понимаю, что я ребенок в сравнении с тобою.
— И потом, не видишь ты разве, что при настоящем положении вещей всякая попытка к сопротивлению была бы абсурдом… Нет, клянусь честью, занятная штука: Барнет и Барбассон вошли в соглашение и объявили войну Англии. Надо быть экзальтированным, как Сердар, чтобы мечтать о подобных вещах.