Эдинбургская темница, стр. 89

– Я очень обязана вам, ваша светлость, – сказала Джини, помня наставления миссис Гласс. – Я думаю, раз у меня хватило смелости говорить о деле бедной Эффи с вашей светлостью, то мне будет не так совестно говорить об этом с женщиной. Но, сэр, вы только скажите, как мне надо величать ее: ваша честь, или ваша светлость, или ваша милость, как мы обращаемся к лэрдам и леди в Шотландии, – и я постараюсь не забыть, что вы скажете. Я знаю, что женщины гораздо взыскательней насчет того, как их величают, чем мужчины.

– Называй ее просто «мадам». Скажи ей то, что, по-твоему, должно произвести на нее самое благоприятное впечатление. Время от времени поглядывай на меня: если я дотронусь вот так до моего шарфа (он показал ей как), ты должна остановиться, но я сделаю это только в том случае, если ты скажешь что-нибудь неподобающее.

– Но, сэр, ваша светлость, – сказала Джини, – если для вас это не очень стеснительно, может быть, вы заранее скажете мне, что именно следует говорить, и я постараюсь запомнить это.

– Нет, Джини, это не возымеет такого действия. Это все равно, что для нас, верных пресвитериан, прочтенная по запискам проповедь в сравнении с живым словом, сказанным от себя, – ответил герцог. – Ты просто обратись к этой леди с такой же смелостью и простотой, как ты позавчера обратилась ко мне, и если тебе удастся заручиться ее поддержкой, то, как говорят у нас на севере, даю голову на отсечение, что ты получишь от короля помилование для Эффи.

С этими словами он вынул из кармана брошюру и углубился в чтение. Джини обладала благоразумием и тактом – качествами, которые в сочетании дают то, что называется природной благовоспитанностью. Жест герцога она истолковала как намек на то, что не следует задавать больше вопросов, и поэтому замолчала.

Экипаж быстро продвигался вперед по плодородным лугам мимо чудесных старых дубов, оживлявших местность. Иногда взорам путешественников открывался вид на широкую и спокойную реку, блестевшую словно великолепное зеркало. Миновав живописно расположенное селение, экипаж остановился на возвышенности, откуда прелесть английского пейзажа предстала перед ними во всем своем несравненном очаровании. Здесь герцог вышел из экипажа и предложил Джини следовать за ним. Они задержались на минуту на склоне холма, чтобы полюбоваться оттуда непревзойденным по красоте видом. На бескрайней, как море, зеленой равнине, пересекающейся мысообразными обширными и густыми рощами, паслись на воле бесчисленные стада, свободно бродившие по сочным пастбищам. Темза, окаймленная виллами с башенками и украшенная растянувшимися гирляндами лесов, текла плавно и величаво, словно могущественный властелин этого края, красоты которого лишь свидетельствовали о безграничности его господства; на груди ее колыхались барки и лодки, чьи белые паруса и весело развевавшиеся вымпела оживляли всю картину.

Герцог Аргайл знал, конечно, этот вид; но для человека со вкусом он всегда нов. И все же, когда он остановился и с восторгом, понятным каждому любителю природы, загляделся на этот неподражаемый ландшафт, мысли его обратились к более суровым, но едва ли менее прекрасным красотам его собственных владений в Инверэри.

– Какая прелестная картина, – сказал герцог своей спутнице, желая, может быть, услышать ее мнение, – ничего подобного у нас в Шотландии нет.

– Корм для коров здесь просто замечательный, и породы скота у них тут тоже очень хороши, – ответила Джини, – но мне нравится смотреть на утесы Артурова Седла и на море, что набегает на него, не меньше, чем на эту густую зелень.

Герцог улыбнулся этому ответу, в равной степени профессиональному и национально-пристрастному, и распорядился оставить экипаж там, где он остановился. Потом он повел Джини по глухой тропинке, проходившей через густые и спутанные заросли, и остановился у двери, вделанной в высокую кирпичную стену. Дверь была заперта, но, когда герцог слегка постучал, человек, стоявший в ожидании за стеной, проверил, кто идет, через небольшую железную решетку, специально для этого сделанную, после чего открыл дверь и впустил их. Как только они вошли, дверь сейчас же захлопнули и заперли. Все это было проделано почти молниеносно: дверь закрылась с такой быстротой, а открывший ее человек исчез так внезапно, что Джини не успела даже рассмотреть его.

Они оказались в конце длинной и узкой аллеи, выложенной удивительно ровным и зеленым дерном, стелившимся, словно бархат, под ногами и защищенным от солнечных лучей ветвями могучих вязов; сама аллея благодаря причудливо переплетавшимся наверху изогнутым ветвям, создававшим торжественный полумрак, и рядам колонообразных стволов с обеих сторон напоминала узкий проход в древнем готическом соборе.

ГЛАВА XXXVII

Несмотря на доверие, которое вселяли в Джини учтивые манеры ее благородного соотечественника, она была охвачена чувством, похожим на страх, когда оказалась в этом глухом углу наедине с человеком столь высокого звания. То, что ей разрешили ожидать герцога в его собственном доме и потом не отказали в личной встрече с ним, было уже само по себе явлением необычайным и выдающимся в жизни такого простого существа, как она; но оказаться его спутницей в поездке и потом внезапно очутиться с ним наедине в таком заброшенном месте показалось Джини чем-то до жути таинственным. Героиня с романтическим воображением могла бы приписать все это опасному и неотразимому воздействию своих собственных чар; но Джини была слишком благоразумна для таких глупых мыслей. Все же ей хотелось как можно скорее выяснить, где она находится, и узнать, кому она будет представлена.

Она заметила, что одежда герцога, хоть и обличала в нем человека знатного и светского (в те времена представители высших классов не одевались, как их кучера или конюхи), отличалась все же большей простотой, чем та, в которой она видела герцога в прошлый раз: в частности, на нем не было знаков отличия, полученных им за выдающиеся заслуги. Короче говоря, он был одет так же просто, как одеваются светские люди в Лондоне, когда выходят по утрам на улицу; это обстоятельство поколебало предположение Джини, что, может быть, ей придется обратиться с прошением к самим августейшим особам.

«Если бы это было так, – подумала она, – он бы надел свою сверкающую звезду и орден Подвязки, прежде чем появиться перед их величествами; кроме того, это место похоже больше на парк в усадьбе какого-нибудь лэрда, чем на королевский дворец».

В размышлениях Джини была доля истины; однако она не могла прийти к правильному заключению, потому что не имела достаточного представления ни о правилах этикета, ни об особых отношениях, установившихся между правительством и герцогом Аргайлом. Герцог, как мы уже говорили, находился в это время в открытой оппозиции к правительству сэра Роберта Уолпола и считался в немилости у королевского семейства, которому оказал такие важные услуги. Но королева Каролина поставила себе за правило относиться к своим политическим друзьям с осторожностью, словно понимая, что они могли в один прекрасный день оказаться ее врагами, а к своим противникам проявляла аналогичную же предусмотрительность, как будто полагала, что отношения их могут стать снова дружественными. Со времен Маргариты Анжуйской ни одна супруга короля не играла такой роли в политических делах Англии, и благодаря ее личному влиянию многие из убежденных тори были в ряде случаев вырваны из лона политической ереси; ибо после угасания в лице королевы Анны династии Стюартов они проявляли склонность встать на сторону ее брата, шевалье де Сен-Жоржа, лишь бы не отдать английскую корону дому Ганноверов. Супруг Каролины, отличавшийся главным образом отвагой на поле битвы и носивший титул английского короля, не зная ни обычаев, ни нравов англичан, находил огромную поддержку в ее редких качествах; и хотя он ревностно делал вид, что поступает согласно своей воле и желанию, на самом деле благоразумно следовал во всем указаниям своей более способной супруги. Он всецело доверял ей решение таких щепетильных вопросов, как установление различных степеней поощрения для колеблющихся сторонников, или наград для проверенных друзей, или методов воздействия на тех, чье расположение было утрачено.