Эдинбургская темница, стр. 57

– Герцог Аргайл? – переспросила Джини, что-то вспоминая. – Кем он доводится тому Аргайлу, что пострадал за веру в одно время с моим отцом?

– Сыном или внуком, надо думать, – сказал Рэтклиф. – А что?

– Слава Создателю! – воскликнула Джини, молитвенно складывая руки.

– Вы, пуритане, вечно за что-то славите Бога, – сказал тюремщик. – Но слушай-ка, я тебе еще кое-что скажу по секрету. Пока ты доберешься до Лондона, мало ли кто тебе может повстречаться на границе или в Мидленде. Но кто друг Папаши Рэта, того они не тронут. Я хоть и вышел в отставку, а еще могу им пригодиться, они это знают. Кто хоть год ходил на промысел, будь он домушник или что другое, тот уважает мою подпись не меньше, чем печать мирового. Ну как, поняла мою латынь?

Все это действительно было непонятно Джини, которая торопилась скорей уйти от него. Он быстро нацарапал что-то на грязном клочке бумаги.

– Возьми, возьми, чего ломаешься? Может ведь и пригодиться. Покажешь, если попадешься причетникам святого Николая.

– Увы, – сказала Джини. – Я вас не понимаю.

– Ну, если попадешься разбойникам – это уж прямо из Библии. – Моя подпись им всем известна. А теперь ступай и смотри, дойди до герцога Аргайла. Никто так не поможет тебе, как он.

Бросив тревожный взгляд на решетки и почернелые стены старого Толбута и такой же тоскливый взгляд на гостеприимный дом Сэдлтри, Джини вскоре вышла из города. Ей удалось дойти до Сент-Леонарда, не повстречав никого из знакомых, чему она была очень рада. «Я не должна допускать ничего, – думала она по пути, – что могло бы ослабить мою решимость, – ее и так мало для предстоящего мне дела. Надо сохранять твердость и говорить как можно меньше».

У старого Динса была когда-то работница, прослужившая ему много лет и на которую можно было вполне положиться. Джини послала за ней и, сказав, что вынуждена отлучиться из дому на несколько недель, поручила ей вести хозяйство в свое отсутствие. С тщательностью, которая удивила ее самое, она дала ей подробнейшие наставления, в особенности в том, что касалось ухода за отцом.

– Он на днях вернется домой, – сказала она, – может быть, завтра, и к его приходу все должно быть в порядке. У него довольно горя, чтобы обременять его еще и домашними заботами.

Чтобы все оставить в порядке, она вместе с Мэй Хэтли усердно принялась хлопотать по хозяйству.

Они провозились до поздней ночи, а когда поужинали и Джини впервые за этот хлопотливый день немного поела, Мэй Хэтли, жившая неподалеку от дома Динсов, спросила молодую хозяйку, не остаться ли ей ночевать.

– День у тебя выдался тяжелый, – сказала она. – А горе и страх – плохая компания, особенно ночью, это и твой отец не раз говорил.

– Верно, – сказала Джини, – но мне надо к ним привыкать, и лучше уж начать дома, а не в чистом поле.

Она отпустила свою престарелую помощницу – ибо общественное различие между ними было так незначительно, что вряд ли можно называть Мэй служанкой, – и стала собираться в дорогу.

Благодаря простым нравам страны и полученному ею спартанскому воспитанию приготовления эти были недолги и несложны. Клетчатый плед служил в те времена и зонтом и дорожным костюмом; смена белья уместилась в маленьком узелке. Что касается обуви, то Джини как родилась на свет босиком, по выражению Санчо Пансы, так босиком и собиралась в свое паломничество. Тщательно вычищенные башмаки и белоснежные нитяные чулки она решила приберечь для особо торжественных случаев. Ей было неизвестно, что по английским понятиям о комфорте босоногий путник может быть принят за нищего. А если бы ей стали возражать по соображениям опрятности, она могла бы сослаться на весьма частые омовения, которые всякая порядочная шотландская девушка совершает с тщательностью правоверного мусульманина. Таким образом, она была готова отправиться в путь.

Отперев дубовый шкаф, где отец ее хранил несколько старых книг и связок с документами, Джини достала из кипы проповедей, долговых расписок и записей предсмертных речей мучеников за веру две-три бумаги, которые могли ей пригодиться. Но оставалось еще одно, главное препятствие, о котором она не вспомнила раньше. Ей нужны были деньги; без них нельзя было и помышлять о таком дальнем путешествии.

Дэвид Динс, как мы уже говорили, имел некоторый достаток. Но все его имущество, как у библейских патриархов, заключалось в его стадах да еще в некоторых суммах, отданных под проценты соседям и родственникам, которые не могли вернуть их и даже ежегодные проценты выплачивали с великим трудом. К этим должникам бесполезно было бы обращаться даже с помощью отца, а его помощь Джини не могла получить без длительных объяснений и препирательств, которые лишили бы ее душевных сил, необходимых для ее смелого предприятия – последней надежды спасти сестру. При всем своем уважении к отцу Джини в глубине души сознавала, что его взгляды, как ни были они благородны и возвышенны, слишком мало соответствовали духу времени, чтобы он мог быть ей надежным советчиком в этом трудном деле. Столь же строгая в своих правилах, как и отец, но все же более гибкая, она понимала, что, спросив согласия отца на свое паломничество, она могла натолкнуться на решительный отказ, а это, при ее твердой вере в силу родительского благословения, обрекло бы ее на неудачу. Она решила сообщить ему о своем путешествии и его целях только с дороги. Если бы она обратилась к нему за деньгами, пришлось бы поступить иначе и обсудить с ним ее намерение во всех подробностях. Таким образом, о том, чтобы просить денег у отца, нечего было и думать.

Тут Джини пришло в голову, что можно было бы посоветоваться с миссис Сэдлтри. Но не говоря уж о промедлении, которое это неизбежно вызвало бы, Джини совсем не хотелось прибегать к ее помощи. Она ценила доброту миссис Сэдлтри и то участие, которое она проявила к их несчастью, но знала, что, с точки зрения житейской мудрости, та не могла одобрить ее предприятие, и ей претила мысль, что для получения денег ей пришлось бы долго убеждать миссис Сэдлтри в правильности своего шага.

Батлер, который помог бы ей скорее всех, был гораздо беднее ее. Вот почему ей пришлось составить особый план действий, выполнение которого будет изложено в следующей главе.

ГЛАВА XXVI

Усадьба лэрда Дамбидайкса, куда я теперь приглашаю читателей, находилась в трех-четырех милях к югу от Сент-Леонарда (читатель позволит мне уклониться от более точного указания ее местоположения). Было время, когда она пользовалась некоторой известностью, ибо старый лэрд, прославившийся своими выходками во всех окрестных кабаках, носил шпагу, держал отличную верховую лошадь и гончих собак, шумел и бился об заклад на скачках и петушиных боях, участвовал в псовой охоте лорда Росса и соколиной охоте Сомервилла из Драма и считал себя настоящим джентльменом. Однако после его смерти род Дамбидайксов утратил прежнее великолепие: новый владелец не любил помещичьих забав и был настолько же бережлив, нелюдим и робок, насколько отец его был расточителен (хотя вместе с тем и жаден до денег), шумлив и своенравен.

Каждый этаж дома Дамбидайкса состоял всего лишь из одной комнаты, занимавшей его целиком. Каждый из этих покоев освещался шестью или восемью окнами с такими широкими переплетами и крохотными стеклами, что они все вместе едва ли пропускали больше света, чем одно удобное современное окно. Это нехитрое строение, очень похожее на карточные домики, сооружаемые детьми, увенчивалось крутой кровлей, крытой вместо черепицы серым камнем. В верхние этажи вела узкая витая лестница, помещенная в полукруглой башне с зубцами. Внизу башни имелась дверь, обитая преогромными гвоздями. Крыльца при ней не было; двери других этажей тоже выходили прямо на лестницу. Вокруг дома размещалось несколько низких и наполовину развалившихся надворных построек, обнесенных такою же разрушенной стеной. Двор был когда-то вымощен, но теперь между немногих уцелевших плит густо росли щавель и чертополох. Небольшой сад, куда входили через калитку, проделанную в стене, разросся так же беспорядочно и буйно. Над низкими воротами, ведущими во двор, был вделан камень с вырезанным на нем подобием фамильного герба, а над входом в дом уже много лет висел истлевший гербовый щит с траурной каймою, извещавший о том, что Лоренс Дамби, лэрд Дамбидайкс, упокоился на кладбище Ньюбэтл. Путь к этой обители радости пролегал среди распаханных, но неогороженных полей и был окаймлен грядами камней, собранных с пашни. Между этих полей, на нераспаханной полоске, был привязан и щипал траву верный конь лэрда. На всем лежала печать запустения и одичания – следствие беспечности и лени, но отнюдь не бедности.