Роб Рой (др. изд.), стр. 49

Признаться, мне было не по плечу помогать ей в изучении тех разнообразных и глубоких дисциплин, которыми она начала заниматься с Рэшли и которые, казалось мне, более подходили богослову, чем красивой девушке.

Я не мог постигнуть, ради чего завлек он Диану в мрачный лабиринт казуистики, именуемой у ученых философией, или в дебри столь же сложных, хоть и более точных наук – математики и астрономии, – если не с целью извратить и затуманить в ее уме понятие о различии полов и приучить ее к тонким логическим рассуждениям, чтобы затем, когда настанет время, вмешаться самому и облачить ложь в цвета истины. В тех же видах (хотя в этом случае злой умысел был очевидней) уроки Рэшли поощряли Диану ни во что не ставить и презирать те внешние формы и условности, которыми ограничено в современном обществе поведение женщины. Правда, мисс Вернон выросла лишенная женской среды и не могла усвоить общепринятые правила приличия ни из примера, ни из наставлений, но врожденная скромность и безошибочное чутье вели ее по правильному пути и никогда не позволили бы ей усвоить то смелое, не признающее компромиссов обхождение, которое так поразило меня при нашем первом знакомстве, если бы ей настойчиво не внушали, что презрение к условностям указывает одновременно на превосходство ума и на уверенность в чистоте своей совести. Коварный наставник, преследуя, несомненно, собственные цели, взрывал те бастионы, которые воздвигаются вокруг добродетели сдержанностью и осторожностью. Но за эти и за другие свои преступления он давно ответил перед более высоким судом.

Благодаря своему живому уму, жадно воспринимавшему все виды знаний, какие ему предлагались, Диана преуспевала не только в отвлеченных науках: я нашел в ней также незаурядного лингвиста, хорошо знакомого к тому же с древней и современной литературой. Если бы не то обстоятельство, что сильные дарования часто развиваются тем полнее, чем они меньше получают поддержки, быстрые успехи мисс Вернон в науках могли бы казаться почти невероятными; и они представлялись еще необычайней, когда этот запас ее духовного богатства, почерпнутый из книг, я сопоставлял с ее абсолютным неведением действительной жизни. Казалось, она знала и видела все, кроме того, что происходит вокруг; и мне думается, что это неведение, эта наивность в суждениях о повседневных предметах, являвшие разительную противоположность ее обширным общим знаниям, что они-то и придавали ее беседе неотразимое очарование и приковывали внимание ко всему, что она делала и говорила: невозможно было предугадать, что проявит она в следующей фразе или поступке – тонкую ли проницательность или глубочайшую наивность. Какой опасностью грозило для впечатлительного юноши моих лет близкое и постоянное общение с таким прелестным и своеобразным существом, легко поймет каждый, кто не забыл своих юных чувств.

ГЛАВА XIV

Жизнь протекала в Осбалдистон-холле так однообразно, что и описывать нечего. Мы с Дианой Вернон проводили много времени в совместных занятиях; остальные члены семьи убивали свой досуг охотой и разными развлечениями, смотря по времени года, и в этих общих забавах мы с нею тоже принимали участие. Дядя мой был человек привычки и по привычке так освоился с моим присутствием в замке и образом жизни, что, в общем, как будто даже полюбил меня. Я мог бы, наверно, добиться у него еще большей благосклонности, если бы для этой цели пустился на те же уловки, что и Рэшли, который, пользуясь нелюбовью отца к делам, постепенно забрал в свои руки управление его поместьем. Правда, я охотно помогал дяде каждый раз, когда являлась надобность написать соседу или уладить счеты с арендатором, и в этом смысле от меня ему больше было пользы, чем от любого из его сыновей, но все же я не выказывал готовности полностью снять с сэра Гилдебранда все хлопоты и любезно взять на себя ведение его дел. «Племянник Фрэнк – дельный, толковый юноша», – говаривал почтенный баронет, всякий раз добавляя, однако, что сам не ожидал, как чувствительно будет для него отсутствие Рэшли.

Так как чрезвычайно неприятно, живя в чужой семье, быть в ней с кем-либо не в ладах, я старался преодолеть недоброжелательство, которое ко мне питали мои двоюродные братья. Я сменил свою шляпу с галуном на жокейскую шапочку, и это сразу возвысило меня в их мнении; я искусно объездил горячего жеребца, чем еще больше расположил их к себе; наконец, два-три вовремя проигранных Дику заклада да лишний кубок вина за здоровье Перси окончательно обеспечили мне добрые отношения со всеми молодыми сквайрами, кроме Торнклифа.

Я уже упоминал, какую неприязнь питал ко мне этот юноша, который, правда, был умнее своих братьев, но зато тяжелее нравом. Угрюмый, упрямый и задиристый, он смотрел на мое пребывание в замке как на прямое вторжение и ревнивыми глазами следил за моей дружбой с Дианой Вернон, считавшейся в силу давнего семейного договора его невестой. Едва ли он любил ее, если правильно понимать слово «любовь», но он смотрел на девушку как на нечто ему принадлежащее и втайне досадовал на помеху, не зная, как обезвредить или устранить ее. Несколько раз я пробовал установить с Торнклифом мир, но тщетно: на мою предупредительность он отвечал в любезном тоне дворового пса, который сердито рычит, уклоняясь от попыток незнакомца погладить его по шерсти. И я перестал обращать на него внимание – пусть злится, если хочет, не моя печаль.

Таковы были мои отношения со всей семьей в родовом замке Осбалдистонов. Но я должен здесь упомянуть еще об одном его обитателе, с которым доводилось мне порой беседовать, – об Эндрю Ферсервисе, садовнике. С тех пор как он узнал, что я протестант, он каждый раз, как я проходил мимо, учтиво предлагал мне понюшку из своей табакерки. Эта любезность давала ему кое-какую выгоду: во-первых, она ему ничего не стоила, так как я не нюхал табак; во-вторых, она доставляла Эндрю, который не очень-то любил тяжелую работу, отличный предлог отложить на несколько минут свою лопату. Но главное – в этих коротких беседах Эндрю получал возможность поделиться накопленными новостями и сделать ряд насмешливых замечаний, какие подсказывал ему его северный юмор.

– Доложу вам, сэр, – сказал он мне однажды вечером, постаравшись придать лицу глубокомысленное выражение, – ходил я нынче в Тринлей-ноуз.

– И слышали кое-какие новости в кабаке. Не так ли, Эндрю?

– Нет, сэр, в кабаки я сроду не захаживал, разве что сосед предложит угостить пинтой пива или еще чем-нибудь; а пить за свой счет

– это значит попусту тратить время и свои кровные денежки. Так что ходил я нынче в Тринлей-ноуз, говорю, по собственному делу: сговориться с Мэтти Симпсон. Она хотела купить меры две груш – у нас тут всегда найдется излишек. Не успели мы с ней сторговаться, как входит – кто бы вы думали? – сам Пат Макреди, странствующий купец.

– Коробейник, что ли?

– Назовите его как угодно вашей милости, но это почтенное занятие и доходное, у нашего народа оно издавна привилось. Пат мне немного сродни, так что мы оба очень были рады встрече.

– И пошли и выпили с ним по кружке пива, не так ли, Эндрю? Ради Бога, говорите покороче.

– Погодите, погодите немного. Вы, южане, вечно спешите, а дело-то касается бочком и до вас, так что наберитесь терпения, стоит послушать. По кружке? Черта с два! Пат и капли эля мне не предложил, а Мэтти подала нам снятого молока и толстую ячменную лепешку, одну на двоих, сырую и жесткую, как дранка, – то ли дело наши добрые шотландские оладьи! Сели мы вдвоем и стали выкладывать новости, каждый свои.

– А теперь выкладывайте их мне, да покороче. Говорите прямо, что вы узнали нового. Не стоять же мне тут всю ночь!

– Если вам интересно знать, в Лондоне народ совсем ошалел из-за этого дельца, что вышло тут у нас, на северной границе.