Корабль мертвых, стр. 18

– Ну и рыбак! – услышал я за спиной.

Я обернулся и увидел местного таможенника, который уже давно следил за мною.

– Тут водится и крупная рыба, – заметил я, насаживая на крючок новую порцию колбасы. – Стоит ли возиться с такой мелочью?

– Конечно, тут водится и крупная, – согласился таможенник. – Но ведь и это была ничего. Такая толстенькая, – облизнулся он. – Зачем бросать рыбу обратно в море, если рыбалка отнимает много времени?

– А я никуда не тороплюсь, – сказал я. – Я так провожу день. Если вечером меня спросят, чем я занимался, я так и отвечаю – ловил рыбу.

– Ну тогда лови, – сказал таможенник и пошел по своим делам. Он, наверное, понимал, что рыболов всегда философ.

Ну вот, еще одна. Пожалуй, таможенник прав, напрасно я выбросил первую. Вместе эти две рыбки составили бы нормальную порцию для нормального человека. Я внимательно смотрел на трепещущую в руке рыбу. Чем та, первая, лучше этой? Речь ведь не идет о классовых различиях. Разве эта жила более безнравственно? Поймать бы штуки три вот таких. Я люблю рыбу. Я хочу рыбы. Жареной или вареной, это все равно. Но все же я тебя отпускаю, плыви, глупая. Свобода – самая лучшая вещь в жизни. Плыви, плыви, зачем мне тебя съедать? Наверное, у рыб и без меня полно неприятностей. Плыви, подружка, решай свои проблемы. Кстати, что это за странный корабль двигается вблизи берега? Кажется, только-только отчалил, хода никакого… А может, боится выходить в открытое море… Есть такие корабли, боятся воды. Yes, Sir!Каждый корабль имеет свои слабости, они так же индивидуальны, как люди. Эта старая калоша ничем не походила на все другие. Ужасное, грязное, мрачное черное корыто. Не хотел бы я слизывать соль с его черных бортов.

Один Господь знает, на каких кораблях я плавал. Но такого даже я никогда не видел. Очертания его были безобразны. Непонятно, как он вообще держался на воде. На таком легче путешествовать по Сахаре, чем по морям, ни к какой эпохе кораблестроения он не мог относиться. И название соответствовало внешнему виду: «Йорика». Буквы прочитывались с трудом, они выцвели, заплыли солью и ржавчиной. Казалось, корабль стыдится собственного имени. Порт приписки я не смог различить, видимо, «Йорика» стыдилась и местожительства, не хотела раскрывать свою национальную принадлежность. Флаг на корме так выцвел, что мог принадлежать любому государству. И он был так истерзан, будто принимал участие во всех морских битвах за последние четыре тысячелетия. Какой краской покрывали борта «Йорики», даже я не догадался, специалист по окраске. Возможно, в глубокой древности она была снежно белой, как сама невинность. Но это было давно, очень давно, когда в древний Ур, землю халдеев, пришли Авраам и Сара. Фальшборта «Йорики», возможно, были когда-то зелеными. Но и это было давно, очень давно. С тех дней «Йорика» пережила массу превращений. Палубные матросы не удосуживались сбивать с бортов старую краску, они предпочитали класть новые слои поверх старых. «Йорика» безобразно потолстела от этого. Только сбив многочисленные наслоения можно было добраться до краски прежних столетий. Случись такое, мы знали бы, как выглядела торжественная зала Навуходоносора, ведь внутренний цвет ее до сих пор остается загадкой для археологов. Несомненно, одежды для этой безобразной калоши были пошиты самим Дьяволом. Кое-где проглядывал алый большевистский цвет, но потом судовладельцу или капитану это не понравилось или у них кончилась алая краска – и по корпусу потянулись синие аристократические полосы. В конце концов, краска стоит денег. Там, где лежала алая, ее не трогали, но там, где следовало наложить новый слой, пользовались уже другим цветом. Соленой воде все равно, какую пожирать – большевистского цвета или зеленую. Главное, на расходы здорово скупились. Когда «Йорика» отстаивалась в порту, ее красили чем попало, лишь бы подешевле, ни одна шлюха Гонконга так не выглядит. А когда она была в пути, в ход шло все, что попадало под руку. Шкипер, конечно, записывал: «Куплено столько-то краски… Куплена такая-то краска…» Но никто этой краски не видел. Каждый новый судовладелец только поддерживал установившуюся традицию. Уж я-то, просоленный моряк, кое-что понимаю в этом.

При виде такого морского чудовища я чуть не выпустил удочку из рук.

Настоящее морское чудовище. И все потому, что судовладелец скупится на расходы, а палубные матросы относятся к делу спустя рукава. Когда они висят на внешних бортах, случается так, что судно качнет. Тогда ведро с краской выплескивается, и на борту остается пятно. О «Йорике» нельзя было говорить как о нормальном обычном корабле. Любое сравнение с нею оскорбило бы самую запущенную посудину. Перекрашивать «Йорику» просто не было смысла. Мачты на ней стояли, как жерди, на которых матросы развешивают после стирки белье. Пуля, пущенная вдоль труб, никогда не вышла бы наружу, так криво они стояли. Старший офицер явно считал, что жизнь моряка не стоит нормальной краски, а шкипер устраивал ему разносы за любой намек на какие-нибудь траты. «Куплена такая-то краска…» Как же! Только канонаду ругательств слышал тот, кто захотел бы обратиться к начальству с просьбой. Я даже не знал, с чем можно сравнить выдвинутый далеко вперед горбатый капитанский мостик. Может, с горбами верблюда? Стюард вряд ли так легко находил туда путь. Сумасшедшего человека обычно можно узнать по внешнему виду, ну так вот «Йорика» только притворялась нормальным кораблем, душевно она была больна. Я это сразу почувствовал. Она не хотела выходить в море. Она боялась морской воды. Она тащилась вдоль берега, стараясь держаться к нему как можно ближе, потому что боялась глубины. Дым шел из труб, но он и еще откуда-то шел. Она вся дымилась. Я засмеялся и, услышав мой смех, «Йорика» содрогнулась. Она точно не хотела в море. Она страдала от одной мысли о неукротимой стихии. Визг и посвисты дизельных моторов, бессмысленная беготня на покатой палубе. «Йорика» очень хотела бы задержаться у берега, но бесчувственные грубые люди подталкивали ее, обрушивая потоки ругани. Как бы ни была скромна девушка, всегда найдется кто-то, кто заставит ее плясать под самую непристойную музыку. И «Йорика» это знала. Как ей было не знать таких простых вещей, если она плавала уже при Клеопатре?

Некоторое время я сидел, вдыхая запах соленой воды.

Есть люди, которые всерьез считают, что знают море и разбираются в морских кораблях только потому, что разок-другой путешествовали в дешевой каюте или в роскошном люксе. Но нет, они ничего не знают ни о корабле, ни тем более о его экипаже. При этом следует четко уяснить себе, что стюарды – не экипаж, и офицеры – не экипаж. Стюарды – это всего лишь слуги, а офицеры – чиновники с правом на пенсию. Капитан командует кораблем, но он тоже не знает корабля, так же как человек, пересекающий пустыню на верблюде, ничего не знает об этом необыкновенном животном. Погонщик знает. Но кто разговаривает с погонщиками?

Так же и с кораблем. Шкипер – это всего лишь начальник, отдающий приказы, идущие вразрез с желаниями корабля. Корабль его ненавидит, как все ненавидят своих начальников и командиров. Начальники и командиры всегда хотят совсем не того, чего хочет сам корабль. И если говорят, что какой-то командир любит свой корабль, это означает только то, что он научился им управлять. А вот экипаж любит свой корабль. Экипаж – единственный настоящий друг корабля. Он его чистит, ласкает, целует. Часть экипажа вообще не имеет никакого другого дома, кроме корабля. У капитана есть дом на суше, у него есть семья, дети. У многих моряков тоже есть семьи, но их работа на корабле так тяжела, что в пути они не вспоминают про свои семьи. У них просто нет времени помнить про них. А если захотят вспомнить, все равно сразу засыпают от усталости. Корабль хорошо знает, что без экипажа он ни на что не годен. Он может плыть без капитана, но без экипажа никогда. Капитан не знает, как правильно держать тепло в топках, без экипажа корабль и метра не проплывет. Поэтому корабль всегда на стороне экипажа, а не командира. Только простым морякам, а не капитану он выкладывает свои самые поразительные истории. И только к ним прислушивается, когда в кубрике перед сном они перешептываются усталыми голосами. Он может даже заплакать над особенно печальной историей, рассказанной кем-то из моряков. И он по-настоящему чувствует беду, если в будущем плаваньи ему предстоит крушение. Любой корабль всегда на стороне экипажа. Ведь капитан работает на компанию, а не на корабль. Моряки чаще всего даже не подозревают, кому именно принадлежит их корабль, они не думают об этом. Их тревожат простые вещи, связанные с самим кораблем. Если экипаж недоволен и бунтует, корабль всегда с ним. Штрейкбрехеров корабль ненавидит, он может даже пойти на дно, если их соберется слишком много. Yes, Sir!Но «Йорика» выглядела ужасно. Ее экипажу давали, наверное, такую плохую еду, что люди на палубе двигались еле-еле. Им только поддерживали жизнь, так мне показалось. Невозможно набрать полный экипаж для такого тяжелого неуклюжего корыта. И все же я видел матросов на палубе. В этом была какая-то тайна. Как можно уйти на таком чудовищном грязном судне из солнечного порта, в котором кипит жизнь? Наверное, это корабль мертвых, подумал я. Наверное, они все там уже умерли. Пусть акула поддаст мне хвостом под зад, если я не докопаюсь до этой тайны. Я же видел, с какой неохотой «Йорика» ползла мимо скал. Ее капитан был ослом. Yes, Sir!Если бы он отпустил поводья, если бы не тащил это корыто в море насильно, может «Йорика» бы и ожила. Самый последний юнга справился бы с «Йорикой» лучше, чем он. Такой деликатной даме, как «Йорика» нельзя грубо указывать направление. Она слишком страшна для этого. В сверкании и зное ползла она медленно покряхтывая, постанывая, и я не мог не укорять лоцмана в такой ее неуверенной поступи. Он ничего не знал о своем корабле. А «Йорика» о чем-то догадывалась. О чем-то таком, о чем пока не знал никто. И чем ближе она подходила к молу, на краю которого я сидел, тем ужаснее выглядела. Если бы за моей спиной вдруг возник палач с петлей в руке и если бы спастись от него можно было только на черной ужасной «Йорике», я предпочел бы петлю, так ужасно выглядел корабль.