Золотой истукан (др. изд.), стр. 9

Не блеют нынче на требище овцы, не ревут, как бывало, быки, – волхв Доброжир кричит, рукой потрясая:

– За кем идете? Или сами недругам продались? Он козарами послан – честных людей смущать, устои наши изнутри точить. Чтоб козарам легче было нас одолеть. Вот свидетель! – Доброжир схватил Руслана за плечо, встал с ним под идолом. – Скажи, хулил Калгаст владыку чистого, хвалил козарских богов?

Вот оно что… То-то Калгаст его обхаживал. Слава Роду, не успел опутать, как бедного Добриту. Однако и Руслан к делу малость причастен: рыбу Калгастову ел, речи слушал. Обмер парень. И толпа заметно сникла, подалась. Измена? Господь, сохрани. Люди дотоле и люди, покуда способны себя отличить от других. Другие – недруги. Их жизнь – наша смерть.

– Говори, Еруслан! – шумели смерды.

– Было. Рода поносил: мол, негож против чудищ козарских. Степной, слышь, бог его перемог, всю землю выжег.

Ожидал – взревут, но толпа лишь колыхнулась. Шептались, переглядывались. Видать, не верили Руслану.

– Калгаст – лазутчик вражий?

– Немыслимо это.

– Пошто? Где он бродит полгода?

– А пусть сам перед нами предстанет.

– Калгаст, ты где? Выходи.

– Я здесь. – Изгой показался с Добритой, Нежданом, трезвый, натянутый, как тетива, осторожный и зоркий. Таким, наверно, он бывал на охоте. Упруго ступил вперед, повернулся к народу. – Про ветхого Рода, про чудищ степных – говорил, не отрекаюсь. Простите, сбрехнул от обиды горькой. Уж больно нужда заела. Но козар, сколько живу, не видал. Теперь – судите.

Тьма за горой сгустилась до аспидной черноты с клубящейся дымчатой просинью.

Крепость, тронутая неживым, железным, слепяще белым светом, пробившимся сквозь тучи, что кружились над правобережьем, с пронзительной четкостью выступала из тьмы, как снежный скалистый остров из пучины.

И чудились в этом странном свете чьи-то холодные очи, отблеск нездешних огней.

Добрита с укором:

– Стыдитесь! Неужто Калгаста не знаете?

– Лжет Доброжир, пес лохматый! – подхватил Неждан.

Небо треснуло синей, с черной пятнистой копотью, хуннской чашей на жертвенном костре, и алым пламенем в широких трещинах сверкнула молния.

– Кары, кары Родовой бойтесь, смерды! – прокаркал волхв. – Падите! О нивах своих подумайте, о детях!

Чудовищный грохот обрушился на толпу, казалось – его изрыгнула огромная зубастая пасть истукана с плоским золоченым ликом. И полыхание молний представилось гневным светом его глубоких очей. С ревом и воем кинулись смерды наземь, и сверху на них обвалились горы грома.

– Требу, требу несите Роду! – рычал Доброжир. – Кровавую требу ему кладите! Одной токмо кровью сподобитесь искупить гордыню, дерзость и непослушание! – И когда распростертых на траве людей вконец расплющил громовой удар невероятной силы, волхв, корчась от ужаса, взверещал: – Хватайте нечестивых!

Бросили, связанных, на колени.

Добрита хмурился. Неждан мотал головой:

– Эх, сорвалось! Вот неудача…

– Несмышленыш, – произнес Калгаст разбитыми губами, поймав пустой взгляд Руслана, а тому послышалось: – Змееныш.

Идар замахнулся топором.

Руслан увидел сбоку высокую прямую старуху. Прижимая к груди желтую плоскую рыбину – должно быть, одну и довез до города Калгаст, – она тягуче причитала, закрыв глаза и откинув голову назад:

– Чадо мое, Печа-а-аль!

Хрипели с пеной на губах мужики. Бабы катались по земле, терзая волосы, царапая щеки, судорожно вскидывая бедра и дрыгая голыми белыми ногами.

Перекрыв их плач, их утробные стоны, над Росью внезапно всплеснулось звонкое и веселое улюлюкание. Длинная стрела воткнулась в пасть истукана. И метнулся вдоль требища вопль:

– Козаре!

Грязь. Кровь. Доброжир плюхался в яме.

– Не бросай, прокляну… Оставишь – накажет Род. На себе волоки, не бросай…

Между мокрыми деревьями стелился дым, смешанный с паром. Князь – без меча, без щита и шелома, в изрубленной кольчуге – сидел на краю ямы, свесив красные сапоги, забрызганные грязью, к лицу волхва, и со стоном ощупывал голову.

– Упырем обернусь, стану стеречь на путях, ежели кинешь, – хрипел Доброжир, пытаясь ухватиться свободной правой рукой за Ратиборову ногу. Левой он зажимал дыру в животе, пробитую стрелой.

– Ох, не пугай, отче! Куда еще дале запугивать? Оглядись. Все сгорело. Скирды, хоромы, хаты. Всюду пепел да трупы черные.

Князь поносил смердов, козар, клял Полянских волхвов, которые, видно, и наслали на Родень беду. Но ему не легчало. Он чуял в собственных жалобах ложь. Метнулась мысль: может, и сам в чем-то повинен?

– Хватит! Долго волок. А пользы?

– Стой! Возьми. Только спаси. – Волхв содрал с груди тяжелую кладь цепей с оберегами. – В них великая мощь.

– Где? – вскричал Ратибор. – Где она, та мощь? Хлам железный. А сколько его на Руси. Сколько железа на погремушки извели. Его б на мечи пустить.

– Не кощунствуй. Накажет Род.

– Успел. Чего уж теперь. Пропади ты пропадом.

Я ухожу.

– Стой! Куда?

– Путь один.

– Стой, проклятый! Куда ты, глупое чадо? Кия не теперь… дружинником младшим – и то не возьмут. В холопах век завершишь, всей Руси на забаву. Ты погоди. Еще не все пропало. Опять взлетишь на высоту. Это не хлам. – Он встряхнул оберегами. Они на редкость чисто звенели в дождевой холодной воде. Точно оковы на холопах, мокнущих с лопатами во рву. – Слышишь? То-то. К вождю козарскому пойдем, сапог облобызаем. Простит – и вновь вознесет. Даже войском поможет, Выгодно ему, чтоб мы гвоздем торчали под киянами.

– Это чем же ты меня прельщаешь?

– Зато опять будешь княжить.

– Ведь и кияне, – потупился князь, – могут власть мне вернуть. Чтоб держать заслоном от козар.

– Дурень! Для них ты – первая мель по Днепру. И не забудь – ты их прогнал.

– Ты их прогнал!

– Оба. Навеки мы связаны с тобою.

– Нет, – твердо сказал Ратибор. Он встал, отошел от ямы. – Околевай. У меня путь иной. Пусть холопом, но буду Руси служить.

– Чего ты мелешь? – взревел Доброжир. – Твой путь – мой путь. Ступай сюда. Тащи из ямы.

– Вытащу – сам угожу. Не в эту, другую. Из которой уже никто не вызволит.

– Скорей, ну?

Князь зашатался, рухнул в черную лужу, заплакал.

Часть 2

СТЕПЬ. ЗЛОЙ ХАН-ТЭНГРЕ

Часть злодеев осталась за Росью улаживать споры с Русью, часть потянулась к степи, добычу везла, пленных и скот понукала, стремясь поскорее выйти к порогам.

Зря торопились.

За ними не гнались.

Некому было их преследовать. Не с чем. Не на чем. Пеши конницы не настигнешь. По реке опередить? Нужны челны, а они сгорели – и сила надобна, чтоб грести. А где она?

Пленных загнали в лощину, руки развязали, не сразу всем – поочередно, не более чем у троих заодно. Покормили вареным просом из Ратиборовых припасов. Дали передохнуть.

Руслан до сих пор не мог забыть – и вряд ли когда забудет – свистящий ливень стрел, рядами косивший толпу. Смели, рассеяли и с тем же яростно веселым улюлюканием, будто зайцев травили, железные, жестокие, не то чтоб на час обозленные боем – видно, с детства беспощадные – ударили с копьями наперевес всей конной мощью…

– Их главный, – с жутью вспоминал Идар, – мечом кривым орудовал. Привстанет на стременах – рубанет. И непременно, веришь, нет, меж блях на плече угодит. Ну и глаз! И рубит с длинным потягом – не рубит, а режет. Пополам рассекает. Один, считай, треть дружины нашей распластал. Увертлив, черт. Проворен. Меч-то удобный. Не очень чтоб грузный, а легкий, но веский – тяжесть у него, похоже, в середине. А наш прямой, долгий меч – не меч, дубина железная. Не режет – ломает, кости крушит. Но пока ты его подымешь – три раза брюхо проткнут, нутро наружу вывернут. Н-да-а, – тянул дружинник озадаченно, – верно сказал киевский волхв: не зазнавайтесь. Такой у нас меч да этакий. Он, конечно, добрый, спору нет, но, выходит, не самый лучший. А ведь хитрость невелика – облегчить, чуть изогнуть. И выгодно это: из одного выйдет четыре.