Гладиаторы, стр. 125
— Если вода бьет по камню, а не льется мимо, — уточнил Аппий Флакк. — «Воды» языкатости у каждого из нас наберется на десятерых, а вот к камню «неотвратимости» нужно еще дойти. Сам он не придет, он умеет только сваливаться на голову. Вот мы и идем в храм Таната — молить неотвратимость по имени Смерть об отсрочке.
Пизон заинтересовался:
— Не могли бы вы, дорогие гости, пояснить: где это вы нашли этого Таната? В Риме, насколько мне известно, такого культа нет.
— И культ есть, и храм есть, — опроверг утверждение Пизона Авл Пакуний. — Только, правда, поклонение Танату не разрешено понтификами… И в этом храме, храме Таната, каждую ночь собираются те, кто не хочет огорчить своих родных вынужденным прощанием, кто не хочет оставить без защиты своих рабов и клиентов, кто не хочет оказаться нерасплатившимся должником, кто…
— Словом, кто хочет жить, — перебил расходившегося Пакуния Аппий Флакк. — Те, кто хочет жить, приносят каждую ночь жертву Танату, и вроде бы от этой жертвы есть толк. Во всяком случае, должен быть, ведь она доходит до Таната, а не оседает в сундуках жрецов, это уж точно.
— Может, ты присоединишься к нам? — спросил Пизона Пакуний.
Пизон задумался. Что-то в этом непривычном культе привлекало его…
Пизон кликнул раба, чтобы тот помог ему одеться.
Глава шестая. Призраки
Свернув с улицы Мясников на улицу Отбросов, Гней Пизон, Авл Пакуний и Аппий Флакк прошли три дома, а у четвертого остановились. Рабов при них не было, ровно как и носилок: толстяки сказали Пизону, что поскольку культ Таната не разрешен, обращать внимание ночных прохожих на себя было бы нежелательно — какой-нибудь любопытный мог бы заинтересоваться, что это такие важные господа разгуливают по улице Отбросов ночью, и пронюхать о храме. Правда, ночные прогулки по улице Отбросов были небезопасны, но тут уж ничего не поделаешь, оставалось только положиться на свои мечи.
Авл Пакуний постучался в калитку условленным стуком, и приятелей пропустили во двор. Там Пакуний и Флакк повели себя по-хозяйски: никого не расспрашивая и не плутая, они живо провели Пизона к низкой дверце (таких дверей в доме было несколько) и толкнули ее. За дверью оказался человек в черном плаще. Приятели кинули ему по небольшому мешку (в каждом было по тысяче сестерциев) — человек отступил, открывая проход. Пакуний, Флакк и Пизон пошли петлять по узким коридорам. После нескольких поворотов, подъемов и спусков они вышли в большое помещение округлой формы с высоким потолком. В центре помещения стоял жертвенник, рядом с которым толпилось с полсотни человек. Это и было зловещее святилище Таната.
Гней Пизон огляделся: что за пропасть, ни одного знакомого лица! Только Пакуний и Флакк сопят рядом. Это было странно — ему, выросшему в Риме, были известны все состоятельные люди Рима, а здесь, судя по входной плате, должны были находиться только самые состоятельные… Так почему же он никого не узнает? Может, потому что кругом полумрак и, потому что все, не исключая Пакуния с Флакком, кутаются в свои плащи, пряча лица? Или, может, потому что от всех веет какой-то отрешенностью от жизни, а если он и знал кого-то, то знал по жизни и в жизни?..
Поклонники Таната зашевелились. Пизон увидел: в святилище вошли люди в темных плащах, державшиеся кучкой. Это были жрецы. Один из жрецов отделился от остальных и, подойдя к жертвеннику, воздел руки:
— Внимайте же вы, поклоняющиеся Танату, — смерти внимайте!
Что есть жизнь (те, кто внемлет)?
Жизнь есть страх.
Что есть смерть (те, кто внемлет)?
Смерть есть несть.
Несть печали, несть страха, несть слабости…
Так что же вы страшитесь смерти (те, кто внемлет)?
Так что же вы страшитесь (те, кто внемлет)?
Вы страшитесь — вы живы.
В вашей жизни страх смерти вашей (те, кто внемлет)!
Так умрите в жизни (те, кто внемлет)!
И оживете в смерти (те, кто внемлет)!
Так скажите — «смерть» (те, кто внемлет): смерть внутри, смерть вокруг, смерть везде!..
Хорошо поставленным певучим голосом жрец продолжал поучать, вернее, читать наизусть «Поучение», с которым всякий раз в начале обряда обращались жрецы к прибывшим. И примерно с середины «Поучения» до Пизона стал доходить смысл его.
Жрецы Таната сулили бессмертие. Но не то бессмертие, за которым глупцы отправлялись к пределам земли — не бессмертие, замешанное на чудесных травах или замечательном прахе животных, а бессмертие, достижение которого вроде бы зависело только от того, кто хотел его достичь. За бессмертием не стоило бегать за горы, бессмертие, как утверждали жрецы Таната, было рядом: до него, как и до смерти, было рукой подать. Подружись со смертью — вот тебе и бессмертие…
Это было понятно: подружись со злой собакой — собака не укусит. Однако все же смерть — не собака, ее не задобришь сладким куском, так как же тогда с ней подружиться?
«Разучитесь бояться ее и полюбите ее — это вам и будет дружба со смертью», — говорили жрецы. Это тоже было понятно: считалось ведь, что собака не укусит того, кто от нее не бежит, кто ее не боится. Так что дело было за малым: жаждущему бессмертия надлежало изгнать из себя страх смерти. А изгнать его, поучали жрецы, можно было только одним путем: привыкнув к смерти, — к виду смерти, к упоминанию о смерти, к мысли о смерти.
Но это было еще не все: тому, кто достиг бессмертия в душе, Танат будто бы даровал его в реальности так же, как и достигшему немощных лет Танат даровал смерть.
И Гней Пизон вдруг почувствовал: он нашёл то, что искал всю жизнь. Он нашел путь к величию, которое и есть бессмертие, и этот путь проходил через смерть. Видеть смерть, слышать о смерти, думать о смерти… И идущему по этому пути не нужно притворяться ни щедрым, ни справедливым, ни честным. И пресмыкаться не нужно, а потом страдать, и предавать не нужно, а потом оправдываться — нужно лишь убить в себе все, оставив только хладнокровие и хитрость.
И еще, конечно, нужно оставить то, что созидает смерть: святую ненависть и божественную ярость.
Остальное надлежит разрушить — все эти колебания, сомнения, страхи… На разрушении зиждется бессмертие, которое и есть величие.
Закончив свою речь восхвалением Таната, жрец принялся выкликать на разные лады: «Смерть! Смерть! Смерть!» Присутствовавшие в святилище богачи эхом вторили ему. Многократно отражаясь от стен, слово «смерть» — страшное, горькое слово — звенело в ушах, от частого повторения теряя свой зловещий смысл, становясь привычным.
Наконец жрец посчитал, что к слову уже все привыкли, и приступил к действию. На алтарь грозного бога была возложена жертва, в трепещущую грудь которой он и погрузил жертвенный нож свой.
Когда кровь жертвы хлынула на алтарь, крики поклонников Таната перешли в неистовый рев.
Стоя среди жрецов, Сарт с отвращением наблюдал за развертыванием гнусного действа, которое иначе как обращением к безумию нельзя было и назвать. Это действо было ему знакомо: ах, как оно напоминало ему гладиаторские бои… Орущие рты и глаза, пожирающие кровь, — это было и там, и здесь. Только поклонники гладиаторских боев, в отличие от поклонников Таната, первопричину зверств своих — безумный страх смерти — прятали глубже… И еще было одно отличие. Гладиаторам давали шанс выжить — хотя, конечно, не для того, чтобы они жили, а для того, чтобы красивее умирали.
Как же ненавидел Сарт этих негодяев, пытавшихся утопить собственные страхи в чужой крови! С каким наслаждением он подтащил бы сейчас к жертвеннику одного из орущих и показал бы на его примере всем, где скрывается смерть их, с которой им так хотелось подружиться, — у них за пазухой, а не за пазухой другого! Но нет, нельзя: он дал слово Валерию не дурить, и он сдержит его. Тем более что потихоньку с его помощью храм Таната все же разрушается.
За две ночи, последовавшие за той, когда был убит главный жрец, Танату в образе Сарта удалось «подарить бессмертие» двум фанатикам-жрецам, то есть убить их. Чтобы храм перестал существовать, по плану Валерия оставалось предоставить «бессмертие» еще четырнадцати. Одному из этих четырнадцати предстояло умереть текущей ночью: представление с участием Сарта должно было состояться после представления, которое жрецы давали одуревшим от страха смерти глупцам.