Гладиаторы, стр. 121

Блоссорий ответил: «Малодушные! Бессмертие настолько же действительно, достигни вы его, насколько действительна будет смерть ваша, если вы его не достигнете. Смерть есть переход живого к мертвому, а бессмертие есть переход неживого к немертвому».

Мы ничего не поняли и попросили пояснить.

Блоссорий сказал: «Вы знаете, что бог Смерти Танат делает живого мертвым, — это и называется смертью. Но что значит „живой“? Это значит — осознающий себя отдельно от пустоты, которая стоит за смертью, и боящийся этой пустоты. Ну а если слиться с пустотой, то что тут сможет поделать Танат? Танат может только одно: нести смерть, то есть обращать в пустоту, в ничто все сущее. А что он сможет сделать с вами, если вы уже будете слиты с пустотой разумом? Только одно — сделать эту вашу пустоту действительной, как действительна смерть. То есть Танат, разрушая ваше тело, сделает действительным ваше сознание, то есть даст вам способность жить без докучливой плоти. Разумеется, вы будете жить не как сейчас, поэтому я сказал вам, что в бессмертии вы будете не „живыми“, а „немертвыми“. „Значит. Танат, приносящий смерть, может дать и бессмертие?“ — спросили мы. — „Да“. — „Но как?“ — „Дождитесь появления Таната перед тем, кто стоит на пороге бессмертия, — и увидите“.»

Все поняли: Блоссорий говорил о себе.

Пользуясь тем, что всем запомнился этот разговор с Блоссорием, мне исподволь удалось внушить жрецам, что Танат, безусловно, дарует лучшему из нас (то есть Блоссорию) бессмертие, явившись в осязаемом облике. Мы, мол, достаточно много крови пролили на его жертвеннике, чтобы рассчитывать на это. Блоссорий знал о моих разговорах и одобрял их. Мне же оставалось только одно: подыскать человека, который сумел бы разыграть представление, изобразить, что в него вселился Танат, и «даровать бессмертие» нашему Блоссорию, то есть убить его. Как раз тут появился ты.

Когда ты, лежа на жертвеннике, легким движением разорвал крепкие, как думали все, веревки, всем показалось — в тебя вселился бог. Но никто, кроме Таната, не осмелился бы хозяйничать в его храме — значит, это был Танат, Ты нарисовал в воздухе букву «Т», как это всегда делал тот из нас, кого мы раскрашивали под Таната, и сделал ты это прямо перед Блоссорием, чьего бессмертия мы ожидали. Все поняли этот знак как дарование Блоссорию бессмертия и доказательство этому не замедлило явиться: с Блоссорием что-то сделалось невиданное…

— Невиданное? — удивился Сарт. — А я думал, он просто умер.

Валерий усмехнулся:

— Конечно умер! Но это для нас с тобой и для тех, кого он не успел еще охмурить. Для тех же, кого он успел сделать идиотами (а такие среди жрецов есть — увидишь сам), он достиг бессмертия, его же смерть — только видимость, ибо бессмертие не может прочувствовать смертный. Так, с твоей помощью, Блоссорий стал бессмертным, а я — главным жрецом.

— Так что же тебе нужно от меня еще?

— А вот что: ты должен еще несколько раз разыграть Таната перед жрецами. И это тебе, при моей поддержке, удастся. Жрецы поверили (насколько в них было веры), что в тебя сегодня во время обряда вселился Танат, а я скажу, что поскольку твое тело понравилось Танату, он наверняка им периодически будет пользоваться.

— Но зачем тебе все это нужно?

— Мое положение не столь крепко, сколь крепко было положение Блоссория. Мне нужна поддержка. (Валерий усмехнулся.) Ну а кто лучше бога может поддержать жреца в его споре с другими жрецами?

— И в чем же будет заключаться эта моя поддержка?

Валерий посуровел.

— Насчет спора я пошутил. Спора не будет — безумцев не переспоришь.

Валерий, потупившись, замолчал, и молчание тянулось так долго, что Сарту надоело ожидать. Или чернобородый решил заснуть, или забыл о его присутствии. Надо ему напомнить о себе.

А может, чернобородый задумал такую гадость, что у него не поворачивается язык говорить об этом?

— Должен сказать, я еще не ушел, — произнес Сарт. — А ты хотел рассказать о моей «поддержке». Можешь начинать, только давай поподробнее.

Не поднимая головы, Валерий покачал ею, словно сетуя на такую дотошность, и проговорил:

— Понимаешь ли, из-за того, что Блоссорий в последнее время открыл доступ в храм всем желающим, не разбираясь, сколь надежен их язык, о нас скоро узнают городские власти. И храм сразу же снесут, а нас, жрецов Таната‚ скорее всего казнят: ты знаешь, как строг закон к служителям культов, которые не разрешены. Получается, вскоре погибнем и мы, жрецы храма, и храмовая казна, то есть вскоре погибну и я, и храмовая казна, блюсти которую мне было поручено еще Блоссорием. В казне пять миллионов сестерциев, и мне не хочется дарить их Риму… Понимаешь, к чему я клоню? Я должен спасти храмовую казну, ну и себя заодно, а также тех жрецов, которые еще не совсем обезумели. Однако один я, даже теперь, став главным жрецом, не в силах это сделать: пять миллионов не унесешь в кармане, а вывезти казну из храма явно невозможно шестнадцати жрецам из двадцати пяти Блоссорию все же удалось внушить, что для того, чтобы получить бессмертие, нужно остаться верным смерти до конца. Другими словами, о спасении храма и казны, то есть о жизни, этим безумцам говорить нечего. Они растерзают меня как отступника, если я прикажу им такое. Но с твоей помощью, возможно, мне удастся с ними справиться.

— Это как?

— Так, как мне удалось сегодня справиться с Блоссорием… Я скажу им: поскольку бог вселился в тебя однажды, не исключено‚ то он посетит нас в теле твоем еще не раз. Нужно только повторить обряд, то есть связать тебя, а одному из нас с жертвенным ножом встать перед жертвенником. Мне поверят. Желающих получить удел Блоссория, то есть якобы бессмертие, будет достаточно: это будут те шестнадцать жрецов, которые обезумели. Когда же этих шестнадцати не станет, я смогу без хлопот укрыть казну в безопасном месте.

Чернобородый кончил.

Теперь Сарту стало ясно, что хотел от него чернобородый: он хотел с его помощью расправиться с теми, кто мог бы помешать ему выкрасть храмовую казну. Поэтому чернобородый и спас его.

Сарт нахмурился. Опять его принуждали убивать!.. Но, если вдуматься, кого убивать? Того, кто нес смерть. А разве убийство убийцы есть убийство?

— Ладно, я помогу тебе, — проговорил египтянин. — Только вот что мне непонятно: неужели шевеления в воздухе моего пальца достаточно для того, чтобы тот, перед носом которого произошло это шевеление, помер? Неужели фанатики-жрецы настолько пропитаны страхом к своему богу, что тут же дохнут, лишь только страх этот подкрепляется чем-то, хотя бы даже ложью?

— Не совсем так, дружище Сарт. Не совсем так, — улыбнулся Валерий. — Для верности я буду смазывать ручку ножа особым ядом, как сделал в этот раз. Стоит только мельчайшей крупице этого яда попасть на ранку, как тут же наступает смерть. А ручка у ножа деревянная, занозистая.

Глава пятая. Введение в греховность

Орбелия сняла с себя столу, затем верхнюю тунику и осталась только в легкой тунике из виссона. Огромное ложе на полкомнаты манило усталое тело покоем и одновременно отталкивало, будя воспоминания. Ложе напоминало Орбелии о муже. Ах, как было бы здорово, если бы этой ночью он не пришел!

Некоторую подавленность испытывала Орбелия в присутствии Пизона с самого начала их знакомства, когда он впервые появился в усадьбе ее отца. С недавнего же времени к этой подавленности добавилось еще и иное чувство — сродни тому, которое испытывает одинокий путник, на глазах которого маленькое облачко вдруг превратилось в грозовую тучу, слепящую молниями. А безопасного убежища поблизости нет.

Вначале Пизон с медлительной значительностью своих речей и жестов показался ей бесконечно далеким от нее, росшей среди дубов под звуки пастушеского авлоса. Неудивительно, что до поры до времени Пизон не очень-то интересовал ее: она думала, что он заглядывает к ним на виллу ради бесед с ее отцом, поскольку и в самом деле Пизон, появляясь, почти не разговаривал с ней, зато часами рассуждал о былом величин республики со старым Орбелием. Как же она была удивлена, когда Квинт Орбелий сказал ей, что Пизон просит ее руки…