У сопки Стерегущей Рыси, стр. 8

И вот, вынеся клетку с Чирпом на балкон, увидев, как он вдруг жалко и безнадёжно забил крыльями по клетке, как засверкали его чёрные бусинки-глаза и как он задышал, часто, с приоткрытым клювом, я поняла, что не даёт мне покоя. Рабство маленького весёлого Чирпа! «Зачем он поёт, — думала я, — когда его песни не слышит лес, не слышит щеглиха, не слышат соперники-щеглы? Никто не слышит самой красивой в мире песни. И самый лучший в мире щегол томится в жалкой клетке, и ему не знать больше этого прекрасного приволья!»

Наверное, своей бесконечной песней, своим громким голосом Чирп готов был заглушить не один, а целый десяток симфонических оркестров. Мне хотелось сказать ему: «Перестань! Зачем ты так поёшь?» — но он бы всё равно не послушался меня, я знаю.

Я много читала о том, что птица, прожившая в неволе даже немного и выпущенная на свободу, обязательно погибает. Но какая великая подлость обрекать птицу, рождённую жить своей короткой, но свободной жизнью, на долгие годы унылого заточения, на жестокий квадратик, отсеченный от мира сеткой, и две перекладинки — дзинь-дзинь. Дзинь-дзинь. Туда — обратно. День — ночь. Лето — зима.

Зачем?! Не лучше ли погибнуть, но насладиться солнцем и небом, летним ветром и биением зелёной листвы…

Я не хочу иной судьбы для маленького музыканта Чирпа. Я не верю, что Чирп погибнет.

Апрельским утром, душистым и тёплым, я не пошла в школу, а поехала на вокзал. В руках у меня была повязанная плотной тряпицей клетка с Чирпом. Я села в электричку и вышла в Займище.

Я медленно шла по тропинке, пиная ногами прошлогодние шишки, дышала и не могла надышаться воздухом леса. Я даже забыла, для чего я здесь и что несу в руках. Я смотрела на мягкие рыжие закорючинки молодого папоротника, вылезающего из-под чёрной листвы, на первые робкие цветки медуницы, на пчёл и шмелей, на проснувшихся крапивниц и остатки пористого снега по склону оврага. Надо мной в колючих старых елях пели зяблики и чижи и ещё множество птиц, голосов которых я ещё тогда не знала. А потом из прохладного елового мрака я вышла к светлым берёзам и здесь только, на пронизанной солнцем поляне, очнулась и вспомнила о Чирпе.

Где-то в ветвях пел щегол. Я развернула клетку и открыла дверцу. Притихший, ошеломлённый, Чирп ничего не понял и сидел на своей жёрдочке, удивлённо озираясь. Я легонько ударила ладонью по клетке. Чирп нерешительно пододвинулся к открытой дверце, выглянул из клетки, замер, словно не веря самому себе. И вдруг: «Ф-ррр!» — свистнули мимо меня его затрепетавшие крылья, он метнулся к деревьям и мгновенно растворился среди светлого берёзового леса.

Я постояла ещё на поляне и пошла обратно, размахивая пустой клеткой с раскрытой дверцей.

ЩЕНКИ В ЧЕМОДАНЕ

В январе пришли настоящие морозы. Вот уже несколько дней густой неподвижный воздух стоял над городом. Вслед за голубями на чердаки спрятались вороны и галки, бездомные кошки не вылезали из тёплых подвалов. И лишь бойкие, раздувшиеся пушистыми шариками воробьи прыгали под ногами торопливых, закутанных прохожих, воротники, шапки и платки которых на морозе тут же зарастали инеем.

В один из таких дней я взяла собаку и отправилась на большой пустырь, он начинался сразу за широким новым проспектом. В такой мороз даже Недда с её пушистой густой шерстью чувствовала себя не очень уютно. Её чёрная морда тут же покрылась густым инеем, и она начала поднимать то одну, то другую мёрзнущую лапу.

— Эх, а ещё овчарка! — сказала я.

Недда виновато скосила на меня глаза и поглядела назад, видимо вспомнив о тёплом доме.

Поиграв на скрипящем снегу, мы разогрелись и повеселели. Недда нашла большую палку и стала носиться с ней среди кустов ивняка. Солнце постепенно тускнело, опускалось всё ниже, а с другой стороны неба на город ползли лиловые сумерки. Я подумала о несделанных уроках и свернула на узкую тропинку, ведущую назад.

Я не сразу заметила, что Недда куда-то подевалась. Потом я услышала её лай. Она лаяла за кустами и никак не шла ко мне. Рассердившись, с большим желанием задать ей хорошую трёпку, я пошла на её голос, проваливаясь в глубоком снегу и на чём свет стоит кляня её.

Моим глазам предстала странная картина. Под кустом лежал большой ободранный чемодан, перед чемоданом, поднимая мёрзнущие лапы, сидела Недда и лаяла. Увидев меня, она вскочила, суетливо бросилась ко мне, потом к чемодану и снова ко мне, явно предлагая мне проявить к этому предмету интерес.

Я бы и смотреть на чемодан не стала — мало ли ненужных вещей выбрасывают на пустыри, — но тут услышала слабый писк. Да, я не ослышалась. В чемодане кто-то пищал!

Я открыла чемодан. Густой тёплый пар повалил из него, и в нём, среди обрывков каких-то тряпичных лоскутов, я увидела четырёх щенят. Я не могла поверить своим глазам. Безлюдный пустырь, снег, мороз — и живые щенки в чемодане! Кто же принёс их сюда?! Да неужели существуют такие люди?

Я закрыла чемодан, чтобы из него не ушёл весь тёплый воздух, и застыла над ним в каком-то оцепенении. Не оставишь ведь щенков замерзать на морозе. Недда заглядывала мне в глаза, повизгивала и лаяла.

Забыв о морозе, я тащила тяжёлый чемодан, пыталась представить себе, что скажут родители, когда я войду в дом. Но разве я была в чём-то виновата? Разве виновата я в том, что мне, как нарочно, всё время встречаются бескрылые голуби, голодные котята, больные воробьи и потерявшиеся собаки?! Я даже как-то спрашивала об этом своих одноклассников: наверное, не только мне одной они попадаются. Но я ошиблась: им никто не встречается! А мне… Это какой-то рок. Но щенки в чемодане? Даже придумать такое немыслимо.

Всю дорогу домой Недда поскуливала, то и дело подбегала к чемодану, принюхивалась к нему.

Поставив чемодан в углу коридора, возле нашей квартиры, я долго не решалась позвонить в дверь. Пригревшись в тепле, щенки сладко и беззаботно спали. У них вот-вот должны были открыться глазки. Двое из них были очень похожие, чёрно-белые, третий был серый, а четвёртый — рыжий. Чистокровные дворняжки, и никакого намёка на благородную породу.

Но вот я позвонила, и через минуту вся наша семья в полном сборе в таком же оцепенелом состоянии стояла над злополучным чемоданом. Папа просто молчал, мама в отчаянии повторяла: «Как же нам быть?» — мы с сестрёнкой молчали тоже. Соседи слева и соседи справа с любопытством выглядывали в коридор, и скоро весь этаж собрался возле щенков.

Тётя Соня, соседка слева, запричитала:

— Ой, бедненькие, кто же вас так?! Они голодные небось? А не умерли, а?

Соседи слева, Гареевы, долго молчали, и круглые лица их всё больше мрачнели и темнели.

— Неужели вы думаете их здесь держать?! Мы не позволим разводить грязь и вонь! Держите в своей квартире. Тащут всякую гадость! Безобразие! — наконец высказалась тётя Роза, а её муж молчаливо и со скрытой угрозой кивнул.

— Что вы, на мороз, что ли, их? Девочка правильно поступила, не могла же она их бросить! — защищала меня добрая тётя Соня.

— Вот вы и возьмите их, Соня! — заметила тётя Роза.

— Да куда ж, в одну комнату…

— А что происходит, товарищи? — заглядывал через головы очкастый дядька, сосед с девятого этажа.

— Мы будем на вас жаловаться, — уже в два голоса сказали Гареевы и хлопнули своей дверью.

Всё же несчастные собачата пока остались в своём углу. И очень скоро все жители нашего подъезда негласно поделились на наших противников и защитников. Трудно понять, кого было больше. Кто-то приносил им мясо, наливал свежего молока, стелил на дно чемодана шерстяную подстилку. А кто-то опрокидывал миски и выбрасывал тёплые тряпки.

А щенята, не подозревая о кипящих вокруг них страстях, жили теперь совсем неплохо. С каждым днём они всё чаще и проворнее выбирались из чемодана и скоро стали смешно бегать по коридору, цокая когтями по линолеуму. Раздутые животы делали их похожими на пушистые шарики. Самой шустрой и весёлой была единственная из всех рыжая сучка.