Т. 08 Ракетный корабль «Галилей», стр. 149

Ничего другого не оставалось, кроме как лежать, уставившись в это черное небо, и пытаться не думать о том весе, который на тебя обрушился. А затем, совершенно внезапно, так что желудок буквально вывернулся наизнанку, веса не стало вовсе.

4. КАПИТАН ДЕЛОНГПРЕ

Разрешите вам объяснить: когда вы впервые начинаете ощущать невесомость, забавного тут мало.

Конечно, преодолеть это можно. Если не преодолеете, вы просто мрете с голоду. Старые космонавты хвастаются, что им это даже нравится — невесомость то есть. Говорят, будто двухчасовой сон в невесомости заменяет целую ночь полноценного сна на Земле. Я-то к ней привык, но чтобы ее полюбить — ну уж нет.

«Биврест» взлетал в течение трех минут с небольшим. Но казалось, будто взлет продолжается много больше, — из-за высокого ускорения: мы взлетели почти при шести g. Затем корабль находился в свободном полете более трех часов, и все это время мы падали, пока капитан не начал маневрировать, чтобы попасть на орбиту «Мэйфлауэра». Другими словами, мы падали с высоты более двадцати тысяч миль.

На самом деле такое выражение здесь звучит глупо. Предметы ведь не падают вверх, они падают вниз. Точно так же когда-то все знали, что мир плоский. А мы падали вверх.

Как и все, я проходил курс космической баллистики в школьной физике, и ей богу, там было множество историй о том, как человек летит в космическом корабле, когда он в свободном полете. Но я вас уверяю, едва ли вы сможете этому поверить, пока сами не попробуете. Взять хотя бы миссис Тарбаттон — ту женщину, которая жаждала позавтракать. Наверно ведь, она ходила в школу, как и все остальные люди. Но она все настаивала, что капитан должен что-то предпринять. Уж не знаю, что бы он мог для нее сделать: разве что подыскать какой-нибудь маленький астероид. Не могу сказать, чтобы я ей не сочувствовал — так же, как и самому себе. Переживали вы когда-нибудь землетрясение? Значит, вы испытали это чувство, когда все, во что вы могли упереться, вдруг обрушивается на вас же, и terra firma [85] уже вовсе не firma. Тут тоже происходит нечто подобное, только гораздо хуже. Здесь неуместно повторять школьную физику, но, когда космический корабль движется в невесомости, прямо или в любом другом направлении, корабль и все, что находится в нем, движутся одновременно, и вы бесконечно падаете — и желудок ваш чуть ли не вываливается наружу.

Это было первое, что я ощутил. Я был привязан к койке ремнями, так что никуда не поплыл, но почувствовал такую слабость и головокружение, меня так трясло, как будто кто-то пнул меня ногой в живот. Потом рот у меня наполнился слюной, я сглотнул ее и страшно пожалел, что съел эту шоколадную конфету. Но наружу она все-таки не выскочила.

Единственное, что меня спасло, это то, что я не позавтракал. Некоторые другие пассажиры оказались не такими удачливыми. Я старался на них не смотреть. А я-то еще хотел отвязаться, как только мы выйдем в свободный полет, и посмотреть в иллюминатор на Землю! Но в этой обстановке у меня пропал интерес ко всему на свете. Я так и лежал, привязанный, и думал только о том, как мне скверно.

Из люка со следующей палубы вылетела стюардесса, оттолкнулась большим пальцем ноги, зацепилась рукой за центральный столб и парила в воздухе, точно лебедь, оглядывая всех нас. Это было очень славное зрелище — если б только я был в состоянии его оценить.

— Всем удобно? — спросила она бодро.

Вопрос был, конечно, дурацкий, но, кажется, медицинские сестры всегда так держатся. Кто-то застонал, а ребенок с другой стороны каюты принялся плакать. Стюардесса повернулась к миссис Тарбаттон и сказала:

— Теперь вы можете позавтракать. Что бы вы хотели? Яичницу?

Я прижал рукой свою нижнюю челюсть и отвернулся, изо всех сил желая, чтобы она заткнулась. Потом снова взглянул на нее. Та уже заплатила за свою дурацкую реплику — и теперь ей пришлось очищаться.

Когда стюардесса покончила с миссис Тарбаттон, я позвал:

— Э-э-э… мисс…

— Эндрюс.

— Мисс Эндрюс, можно мне передумать насчет укола?

— Конечно, дружище, — согласилась она, улыбаясь, и вытащила из сумочки, которая висела у нее на поясе, шприц.

Она сделала мне укол. Это было больно, и на минуту я даже подумал, что сейчас моя шоколадка все-таки выскочит наружу. Но тут все переменилось, и я сделался почти счастливым в своем несчастье. Она отошла от меня и сделала уколы некоторым другим, которые так же, как и я, решили вначале отказаться и это им вышло боком. Другой вид укола она сделала миссис Тарбаттон, чтобы та совсем отключилась. Один или два упрямца уже отвязались и пошли к иллюминатору; я решил, что уже достаточно хорошо себя чувствую, чтобы попробовать тоже.

Это вовсе не так легко, как кажется, — плавать при свободном падении. Я отвязал ремни, сел и больше пока ничего делать не собирался. И вдруг ни с того ни с сего устремился в воздух, изо всех сил пытаясь за что-нибудь уцепиться. Я перекувырнулся в воздухе, стукнулся затылком о низ палубной переборки — и увидел звезды: не те, которые в небе, нет, звезды посыпались у меня из глаз. Затем палуба, уставленная койками, начала медленно приближаться ко мне.

Мне удалось ухватиться за ремень безопасности и встать на якорь. Койка, к которой был приделан этот ремень, была занята маленьким пухлым человечком. Я сказал:

— Извините.

Он ответил: «Ничего», посмотрел на меня с таким видом, будто убить был готов, и отвернулся.

Мне нельзя было оставаться возле него, а на собственное место я не мог вернуться, не хватаясь за другие койки, тоже занятые людьми, поэтому я опять оттолкнулся, на этот раз очень осторожно, и мне удалось удержаться, но тут я ударился о другую переборку. С этой переборки свисали многочисленные поручни и веревки. Я от нее никуда не уплыл, а подтянулся, как обезьяна, к одному из иллюминаторов.

И тут я впервые увидел Землю из космоса.

Сам не знаю, чего я ожидал, но это оказалось нечто совершенно неожиданное. Она висела передо мной и выглядела именно так, как изображается в учебниках по географии, или, скорее, как на заставках телевизионной станции «Нью-Йорк-Верх». И все-таки — она была другая. Я бы определил эту разницу так: одно дело, когда тебе рассказывают о хорошем пинке пониже спины, и совсем другое — когда тебе действительно достается такой пинок.

Не изображение. Сама Земля! Живьем!

Прежде всего, Земля не была расположена точно посередке, как на телевизионном экране, она упиралась в край иллюминатора, а кормовая часть корабля вырезала здоровый кусок Тихого Океана. Отодвигаясь от нас, Земля съеживалась. Пока я там висел, она сморщилась наполовину по сравнению с той Землей, какую я увидел, когда только приблизился к иллюминатору, и делалась все круглей и круглей: Колумб-то был прав. Она поворачивалась передо мной, пока я застыл на месте: край Сибири, затем Северная Америка и, наконец, северная часть Южной Америки пробегали передо мной слева направо. Над Канадой и над восточной частью остальной Северной Америки висели облака: никогда я не видел облаков белее, чем северная полярная шапка. Прямо перед нами солнце отражалось от океана, глазам стало больно. Вся остальная часть океана была почти пурпурной в тех местах, где поверхность не закрывала облака.

Это было так прекрасно, что у меня горло заболело, и мне захотелось протянуть руку и потрогать все это.

А фоном этого зрелища были звезды — куда ярче, крупнее и многочисленнее, чем их можно увидеть из Литл-Америки. Довольно скоро рядом столпился еще народ, люди пытались тоже смотреть, всюду сновали ребятишки, а матери их увещевали: «Ну-ну, не надо, дорогой!» — и отпускали дурацкие замечания. Я отступил, снова привязался к своей койке, обхватил себя одним ремнем так, чтобы не взлететь, и принялся все обдумывать. Можно гордиться, если знаешь, что ты родом с такой огромной красивой планеты. Я вдруг вспомнил, что ведь еще не видел ее всю и не совершал больших путешествий, несмотря на все учебные поездки на уроках географии, скаутский поход в Швейцарию и единственную нашу поездку с Джорджем и Анной в Сиам [86]. И теперь я так ничего больше на Земле и не увижу. От этой мысли мне сделалось тоскливо.