Т. 14 Чужак в стране чужой, стр. 40
— Да, пожалуй, — против воли ухмыльнулся Дюк. — Во всяком случае, со своей бывшей тещей я бы не стал рисковать.
— А как насчет нашего южного соседа, который с такой очаровательной небрежностью путает во время охотничьего сезона чужой скот с дичью? Думаю, при первом же удачном случае мы с тобой тоже оказались бы в его морозильнике. А вот Майку я доверяю полностью, потому что Майк — цивилизованный.
— Чего? — в который уже раз недоуменно переспросил Дюк.
— Майк в высшей степени цивилизованный человек — только по марсианским стандартам. Я говорил с ним очень много и теперь знаю: каннибализм марсиан совсем не означает, что они подстерегают друг друга за углом с дубиной, чтоб оттащить потом домой и поджарить. Они не закапывают своих умерших в землю, не сжигают их и не оставляют на съедание диким зверям — как это принято в разных культурах рода человеческого, — а съедают сами, причем обычай этот носит обрядовый, в высшей степени религиозный характер. Ни один марсианин не становится пищей против своей воли, да и вообще они просто не понимают, что такое убийство. Марсианин умирает сугубо по собственной воле, выбрав для этого наиболее подходящий момент, посоветовавшись с друзьями и получив от духов своих предков согласие принять его в свою компанию. Придя к окончательному решению, он умирает столь же просто и естественно, как мы закрываем глаза — никакого насилия, никаких болезней, даже никаких снотворных пилюль. Вот сейчас он жив, а через секунду стал духом. После чего то, что ему больше не нужно, съедают друзья, намазывая куски горчицей, они восхваляют добродетели покойного и — выражаясь словами Майка — «огрокивают» его. Свежеиспеченный дух присутствует на пиру — это нечто вроде конфирмации или бар мицвы {37}, после которой он окончательно обретает статус «Старика» — в моем понимании это что-то вроде старейшины племени.
— Господи, — с отвращением сморщился Дюк, — какая дикость.
— Для Майка это весьма серьезный — и притом радостный — религиозный обряд.
— Джубал, — презрительно фыркнул Дюк, — неужели ты серьезно относишься ко всяким детским сказочкам про привидения? Тут самый обыкновенный каннибализм в сочетании с дичайшими суевериями.
— Я бы лично так не сказал. Мне и самому трудно поверить в этих «Стариков», но Майк говорит о них, как о чем-то самоочевидном. А что касается всего остального… вот ты, к какой церкви принадлежишь?
Услышав ответ Дюка, Джубал удовлетворенно кивнул головой.
— Так я и думал. К этой церкви принадлежит большинство населения Канзаса, а если и не к ней, то к какой-нибудь из настолько на нее похожей, что их только по названиям и различишь. Так вот, скажи мне, пожалуйста, как ты себя чувствуешь, принимая участие в символическом каннибализме, играющем ключевую роль в ритуале вашей церкви? {38}
— Чего это ты такое плетешь? — удивленно вытаращился Дюк.
— Не понимаю, — пожал плечами в не меньшей степени удивленный Харшоу, — ты был членом прихода? Или просто посещал воскресную школу?
— Чего? Конечно же, был. И теперь остаюсь, хотя и хожу в церковь довольно редко.
— Я начинал уже думать, что тебя ни разу не допускали, но если ты был полноправным прихожанином, то можешь и сам понять, о чем это я, если дашь себе труд хоть на секунду задуматься. А разбираться в преимуществах одной формы ритуального каннибализма перед другой мне совершенно не интересно, — добавил Джубал, вставая. — Все, Дюк, у меня не так много времени, да мне попросту надоело выпутывать тебя из твоих предубеждений. Так уходишь ты или нет? Если да, надежнее и безопаснее будет проводить тебя до ворот. А может, ты все-таки хочешь остаться? Остаться и есть вместе с нами, с каннибалами.
Дюк опустил глаза.
— Да вроде как останусь.
— Лично я умываю руки. Мы просмотрели пленки, думаю у тебя хватит сообразительности понять, насколько опасен наш человек-марсианин.
— Я не такой дурак, Джубал, как ты думаешь, — кивнул Дюк. — Только я не позволю Майку выжить меня отсюда. Вот ты, — добавил он, — говоришь, что он опасен. Ну и что, я же не собираюсь с ним цапаться. Кой хрен, мне же он, в основном, даже нравится.
— М-м-м… и все равно, Дюк, ты его недооцениваешь. Послушай, если ты и вправду хорошо относишься к Майку, так предложи ему стакан воды, и дело с концом. Ты меня понимаешь? Тогда вы станете «братьями по воде».
— Э-э-э… ну, я еще подумаю.
— Только все должно быть по-настоящему, на чистом сливочном масле. Если Майк примет твое подношение, он сделает это с полной, убийственной серьезностью. Он тебе поверит, и если ты сам не готов ему поверить, если ты не готов безоговорочно поддержать его в любой ситуации, даже самой трудной ситуации, оставь лучше все как есть. Либо полное доверие — либо ничего.
— Это я понимаю. Потому я и сказал, что подумаю.
— О'кей. Только не думай слишком долго. Сильно подозреваю, что скоро здесь начнется большое веселье.
14
Если верить Лемюэлю Гулливеру, ни один уважающий себя лапутянин не говорит и не слушает без помощи «клайменоле», или, в переводе на нормальный язык, хлопальщика. Этот слуга вооружен пузырем, привязанным к палке, его обязанность — хлопать своего господина по губам либо по правому уху, когда тому следует говорить или, соответственно, слушать. Следует — по мнению слуги. Побеседовать с лапутянином, принадлежащим к правящему классу, можно только с согласия его хлопальщика.
На Марсе такая система неизвестна. Марсианские Старики нуждаются в хлопальщиках не больше, чем провербиальная рыба — в зонтике. Марсиане, все еще пребывающие в телесном состоянии, вроде бы и могли пользоваться услугами хлопальщиков, но не пользуются, таковая концепция находится в вопиющем противоречии с марсианским образом жизни.
Если марсианин желает на несколько минут — либо лет — погрузиться в размышления, он сделает это без малейших размышлений, а если друг захочет с ним пообщаться, друг подождет. Когда в твоем распоряжении вечность, отпадает всякая необходимость спешить, в марсианском языке даже нет такого слова. Скорость, ускорение, одновременность и прочие аналогичные понятия воспринимаются марсианами чисто математически, не вызывая при этом никаких эмоций.
Можно бы подумать, что неустанная, нескончаемая спешка людской жизни прямо связана с математической неумолимостью времени, но нет, основная ее причина лежит в отчаянной ярости, неизбежно проистекающей из двуполой организации рода человеческого.
На земле система хлопальщиков пробивала себе дорогу медленно и с трудом. Были времена, когда каждый из князей земных вершил принародный суд, на котором ничтожнейший из подданных мог обратиться к нему прямо, безо всяких посредников. Отголоски этой практики сохранялись очень долго, несмотря на то что монархи стали музейной редкостью. Еще в двадцатом веке любой англичанин мог публично воззвать к королевскому правосудию (никто из них этого не делал), а те из городских начальников, что поумнее, все еще держали двери нараспашку для любого нищего бродяги. Жалкие останки принципа свободного доступа граждан к правителям были мумифицированы в первой и девятой поправках к Конституции Соединенных Штатов {39}, утративших всякую силу после издания Законов Мировой Федерации.
Ко времени описываемых здесь событий принцип свободного доступа к сюзерену благополучно скончался, как бы там ни именовалась при этом форма правления, и об относительном весе любой начальствующей персоны можно было судить по количеству хлопальщиков, отделявших его от простонародья. Хлопальщики эти именовались специальными помощниками, личными секретарями, секретарями личных секретарей, пресс-секретарями, секретарями просто и так далее и тому подобное, и чтобы пообщаться с господином, нужно было заручиться согласием всех его слуг.