Жизнь Кости Жмуркина, или Гений злонравной любви (др. изд.), стр. 46

– Коллеги, а сколько голых женских задниц пришлось видеть вам… ну, скажем, на расстоянии вытянутой руки? – лукаво прищурился Разломов.

– На расстоянии вытянутой руки… – задумался Вершков. – Порнухи, конечно, не считаются?

– Конечно.

– Тогда не больше дюжины.

Все принялись вспоминать, загибая пальцы и едва слышно шепча: «Таня, Наташа, Оля, Марина, Сара…» Рекордную цифру – сорок шесть – назвал еще сравнительно молодой губастый украинец Захаренко.

– Поставим вопрос иначе, – продолжал Разломов, – сколько очаровательных девичьих попок вам приходилось видеть с того же расстояния?

– Мы не педофилы. – Вершков плотоядно облизнулся.

Тут большинству из присутствующих похвастаться было нечем. Исключение составлял лишь литовец Бармалей, начавший половую жизнь в детсадовском возрасте. Но и он назвал смешное число – три.

– А я, признаюсь, имел удовольствие лицезреть эти прелести сотнями, если не тысячами, – со значением произнес Разломов.

– Вы, случайно, не сантехником в женской бане работали? – Такое предположение высказал Балахонов.

– Нет. И не гинекологом в больнице. И даже не оператором газовой камеры в фашистском концлагере. Я работал инструктором по плаванию в пионерском лагере «Артек».

– Неужели и в «Артеке» зэки сидели? – ужаснулся Костя.

– Что вы! Это было в самом начале тридцатых годов, еще до моего первого срока. Незадолго до этого я победил на первенстве республики по плаванию. Возглавлял комсомольскую ячейку на одном оборонном заводе. Кому еще можно было доверить воспитание подрастающего поколения? Нравы тогда были еще не столь пуританскими, как в последующие годы. Насаждался культ здорового тела. На слуху были идеи Айседоры Дункан и Семашко. Нагота не считалась чем-то предосудительным. Даже лозунг такой существовал – «Не трусь – снимай трусы». Водные и воздушные процедуры подростки принимали исключительно голышом. Хотя пионеры и пионерки раздельно. На инструкторов и пионервожатых эти ограничения не распространялись. Мы считались существами как бы бесполыми. Вот и представьте себе – на пляже лежит попками кверху вся старшая девичья группа, это человек сто пятьдесят – двести. А я с мегафоном и секундомером в руках расхаживаю по бережку, наблюдая за продолжительностью процедур и общим порядком. Ну и, безусловно, засматриваюсь на попки. А они разные. Одни смуглые, как персик, другие – белые, как молоко. Есть попки плоские, почти мальчишеские, а есть такие, что похожи на два сложенных вместе футбольных мяча. В конце концов такое изобилие начинает приедаться. Обращаешь внимание на что-нибудь особенное. На шрам от собачьих зубов. Или на родимое пятно в форме сердечка. Проходит двадцать минут, и я через мегафон отдаю команду перевернуться. Все сто пятьдесят пионерок дружно переворачиваются животиками кверху. А я знай себе хожу…

– Вид со стороны животика вам нравился меньше? – уточнил Балахонов.

– В общем – да. Груди наливаются чуть позже, чем задница. У тринадцати-четырнадцатилетних девочек их еще и не было. За редким исключением, конечно… Ну а вульва как таковая зрелище малопривлекательное.

– Тем не менее я бы сейчас не отказался на нее глянуть, – задумчиво произнес Вершков.

– Не перебивай, – толкнул его Костя, весьма заинтригованный рассказом старика. – А вы рассказывайте, рассказывайте…

– Что тут рассказывать… Спустя двадцать минут все бросались в воду, а выкупавшись, покидали плаж. На смену приходила другая группа. Или мальчики, или девочки. Но мне почему-то чаще приходилось дежурить при девочках.

– И вы их даже пальцем не трогали?

– Бывало… Когда кто-нибудь начинал тонуть. Я ведь душ пять спас. Даже Почетную грамоту за это имел. Ее потом изъяли при аресте.

– В зоне вам эти попки не снились? – осведомился Балахонов.

– Нет. В зоне если что и снится, так только кусок хлеба. В крайнем случае – миска борща… Но картинки те я запомнил на всю жизнь. Солнце, пляж, море, и девчонки попками кверху… Досталось, наверное, потом этим попкам…

Японец, все это время старавшийся понять, о чем идет речь, внезапно спросил что-то по-английски.

– Наш новый друг интересуется, здесь ли происходит заседание комиссии по инвестициям в рыболовный промысел, – перевел его слова Балахонов. – Что ему сказать в ответ?

– Скажите ему горькую правду, – посоветовал Разломов, самый трезвый во всей компании. – Это не заседание комиссии по инвестициям. Заседание происходило в конференц-зале и закончилось как минимум два часа назад.

Японец внимательно выслушал ответ Балахонова, вежливо произнес «сорри» и, шатаясь, направился к выходу. Бубенцов попытался ухватить его за ногу, но не успел.

– Зря мы его упустили, – сказал Вершков, когда дверь за иностранным гостем закрылась. – Пусть бы сделал инвестиции в нашу творческую организацию. Хотя бы в виде саке… Так на чем мы остановились?

– На женских задницах, если можно так выразиться, – подсказал Костя.

– И на пикантных позах, – подсказал Балахонов.

– Любил я когда-то одну особу женского пола, – заплетающимся языком произнес Бубенцов. – Очень пикантную саму по себе. Между нами говоря, горбунью. Так ее как только ни положишь, а все раком стоит…

– Пойду поближе познакомлюсь с Кишко. – Костя попытался встать и чуть не перевернул стол. – Кстати, как ее зовут?

– Элеонора, – ответил всезнающий Вершков. – Но ты о ней даже думать не смей. Она пассия самого Топтыгина. Вылетишь отсюда пробкой.

Огромная тропическая луна светила в окно, как прожектор…

Глава 6

Хмурое утро

Пробуждение было столь печальным и тяжким, словно для них, как некогда для мятежных московских стрельцов, наступило последнее утро жизни.

Мало того, что в номере не нашлось ни капли спиртного, отсутствовала даже вода в кране. Оказывается, сюда ее подавали только несколько раз в сутки строго по расписанию. Время завтрака уже прошло, а буфет Дома литераторов был закрыт каким-то ретивым начальником еще в первые годы всенародной борьбы за трезвость.

– Компоту бы! – простонал Костя, бледный, как тургеневская девушка.

– Никаких полумер! – заявил Вершков, безуспешно пытаясь попасть ногой в штанину. – Здесь поблизости есть продовольственный магазинчик. Я в окно видел. В крайнем случае на базаре что-нибудь найдем.

– А как же торжественное открытие семинара? – напомнил Костя, хотя и понимал, что сам до этого исторического момента вряд ли доживет.

– Да ты что! – фыркнул Вершков. – Здесь работают по сталинскому методу. Все важные мероприятия начинаются под вечер, а кончаются за полночь. Солнечный свет этим вурдалакам не в кайф. Так что успеем и напиться, и протрезветь, и опять напиться.

– А не попрут нас отсюда за пьянку? – засомневался Костя, привыкший в милиции к кое-какой дисциплине, пусть и бессмысленной.

– Нас? – возмутился Вершков. – Не посмеют! Мы кто? Мы – писатели! Свои произведения мы уже создали. Где после этого наше место? В буфете! Пусть теперь трудятся издатели и критики. Ты здесь никого не бойся. Кто такие Топтыгин, Чирьяков, Савлов и Верещалкин, всем известно, без нас они – пустое место. Призраки! Условные единицы.

– Ладно. Пошли, – согласился Костя. – Сотника будить будем?

– Будем, – внятно произнес Бубенцов. – Только сначала потрите мне уши. Иначе не очухаюсь.

Пока Костя на правах профессионала занимался этим палаческим делом, Вершков проверил содержимое своего бумажника.

– На пару пузырей хватит, – сообщил он удовлетворенно. – А завтра напишем заявление на материальную помощь. В связи с, так сказать, осложнившимися жизненными обстоятельствами.

– И нам ее дадут? – Последнее время Костя только и делал, что удивлялся.

– Дадут, никуда не денутся. Часть, правда, себе оторвут. Под каким-нибудь благовидным предлогом. Только ведь дареному коню в зубы не смотрят, сам знаешь.

Вниз они двинулись плечом к плечу, словно три богатыря, обессилевшие в борьбе с горем-злосчастием и сейчас стремящиеся прильнуть к источнику живой воды.