Гражданин Галактики (сборник), стр. 62
— Доброе утро, сынок.
— Доброе утро, пап.
— Займись завтраком. Мне нужно кое-что сделать.
Вскоре они принялись за горячую кашу. Баслим, как всегда, ел аккуратно и равнодушно. Торби только ковырял кашу ложкой.
— Так когда ты собираешься продать меня? — наконец выпалил он.
— А я не собираюсь.
— Вот как?
— В тот день, когда ты убежал, я сходил в архив и выправил вольную грамоту. Теперь ты свободный человек, Торби.
Торби с удивлением посмотрел на старика и опустил глаза. Маленькие горки каши, которые он нагребал ложкой, тут же расплывались. Наконец он сказал:
— Жаль.
— Если бы тебя поймали, то ты был бы беглым рабом, а я хотел этого избежать.
Торби задумался.
— А за это полагается «П» и «Т», так ведь? Спасибо, папа. Пожалуй, я вел себя глупо.
— Ты прав. Но я думал не о наказании; порка и тавро — такие штуки, о которых быстро забываешь. Я думал о том, что после второй поимки все могло бы быть гораздо хуже. Лучше уж сразу быть укороченным, чем пойманным после клеймения.
Торби совсем забыл о своей каше.
— А что, собственно, делает с человеком лоботомия?
— М-м-м… В общем-то, лоботомия облегчает труд на ториевых рудниках… впрочем, давай-ка не будем говорить о таких вещах за столом. Ты поел? Тогда бери горшок и не теряй времени. Нынче утром аукцион.
— Ты хочешь сказать, что я могу остаться?
— Здесь твой дом.
С того дня Баслим больше не предлагал мальчику уйти. Освобождение Торби ничего не изменило ни в их распорядке дня, ни в их отношениях. Торби сходил в Имперские Архивы, внес налог, а заодно и традиционный дар, как полагалось в таких случаях. После этого номер на его теле был перечеркнут татуированной линией, а рядом выкололи печать Саргона, номера книги и страницы, на которой было записано, что он отныне свободный гражданин Саргона, обязанный платить налоги, нести воинскую службу и голодать без помех.
Служащий, наносивший на номер Торби линию, взглянул на цифры и сказал:
— Не похоже, чтобы эта штука была у тебя от рождения, а, парень? Что, обанкротился твой старик? Или предки тебя продали, чтобы сбагрить?
— Не твое дело!
— Полегче, парень, или ты узнаешь, что иголка может колоть больнее. А теперь отвечай мне вежливо. Согласно твоему клейму, ты принадлежал фабрике, а не частному лицу, и, судя по тому, как оно расплылось и выцвело, тогда тебе было пять-шесть лет. Так когда и где тебе его тиснули?
— Я не знаю. Правда, не знаю!
— Вот как? То же самое я говорю своей жене каждый раз, когда она задает всякие вопросы… да не дергайся ты! Я уже почти закончил. Ну что ж… поздравляю тебя с вступлением в ряды свободных людей. Сам-то я свободен уже давно, и вот что я хочу сказать тебе, парень: да, ты почувствуешь свободу, но это не значит, что тебе от этого будет легче жить.
Глава 4
После освобождения жизнь Торби мало в чем изменилась, разве что пару дней у него болела нога. Правда, он и впрямь уже не мог быть «хорошим» попрошайкой: здоровому юноше подавали куда меньше, чем изможденному ребенку. Баслим зачастую просил Торби отвести его на площадь, а потом отсылал с поручением или отправлял домой учиться. Но в любом случае один из них всегда сидел на площади. Порой Баслим куда-то исчезал, даже не предупредив сына, и Торби приходилось весь день сидеть там, наблюдая за прибытием и отправлением кораблей, запоминая все, что происходило на аукционе, и собирая у шатающихся возле космопорта зевак, женщин без вуалей и посетителей пивнушек сведения о прибывших и стартовавших звездолетах.
Как-то раз Баслим исчез на целых две девятидневки; когда Торби проснулся, старика не было дома. Он отсутствовал гораздо дольше, чем когда бы то ни было; Торби пытался убедить себя, что отец сможет позаботиться о себе в любой обстановке, но перед его мысленным взором постоянно мелькала картина: Баслим, лежащий где-нибудь в сточной канаве. Тем не менее он продолжал ходить на площадь, посетил три аукциона и записал все, что видел и был в состоянии понять.
Наконец Баслим вернулся. Он сказал лишь:
— Почему ты записывал вместо того, чтобы запоминать?
— Я запоминал, но боялся забыть. Ведь было так много всего!
— Эх-х!
После этого Баслим стал еще более молчаливым и сдержанным, чем был до сих пор. Торби думал, что отец, возможно, чем-то недоволен, но задавать такие вопросы Баслиму было бессмысленно. Как-то раз ночью старик сказал:
— Сынок, мы так и не решили, что ты будешь делать после моей смерти.
— Как это? Ведь мы все выяснили! Это мои сложности, пап!
— Нет, я лишь отсрочил обсуждение из-за твоего тупого упрямства. Но у нас нет времени ждать. У меня будет для тебя приказ, и ты должен будешь его выполнить.
— Погоди-ка, пап! Если ты думаешь, что тебе удастся хитростью заставить меня уйти от тебя…
— Да помолчи ты! Я же сказал: «когда меня не станет», то есть когда я умру, ясно? Я не говорю об этих моих отлучках по делам. Так вот, ты найдешь одного человека и передашь ему послание. Я могу положиться на тебя? Ты ничего не упустишь? Не забудешь?
— Что ты, папа! Конечно! Но мне не нравится слушать такие речи. Ты будешь жить долго и даже, может быть, меня переживешь.
— Возможно. Ну, а теперь молчи, слушай и делай то, что я тебе скажу.
— Да, сэр.
— Ты найдешь одного человека (на это может уйти какое-то время) и передашь ему послание. Затем он кое-что поручит тебе… я надеюсь. Мне бы хотелось, чтобы ты в точности исполнил все, что он велит. Обещаешь?
— Конечно, пап, ведь это твое желание.
— Можешь считать это последней услугой старику, который старался сделать для тебя все, что в его силах, и сделал бы еще больше, будь он на это способен. Это последнее, чего я хочу от тебя, сынок. Не утруждай себя сжиганием жертвоприношений за упокой моей души, сделай лишь две вещи: передай послание и исполни все, что велит тот человек.
— Я обещаю, папа, — торжественно ответил Торби.
— Ну вот и хорошо. А теперь за дело.
«Нужный человек» мог оказаться одним из пяти. Все они были шкиперами Вольных Торговцев, но их корабли не были приписаны к портам Девяти Миров, просто иногда брали здесь груз. Просмотрев список, Торби сказал:
— Насколько я помню, пап, только один из этих кораблей садился в нашем порту.
— Все они бывали тут в свое время.
— Но один из них может появиться здесь еще очень нескоро.
— Возможно, придется ждать годы. Но когда это произойдет, ты должен немедленно доставить послание.
— Любому из них? Или всем?
— Первому, который появится.
Послание было коротким, но запомнить его оказалось нелегко, потому что оно было составлено на трех языках — в зависимости от того, кто окажется получателем. И ни одного из этих языков Торби не знал. Баслим не стал объяснять смысла сообщения — он лишь потребовал, чтобы оно было заучено наизусть на всех трех языках.
После того как Торби в седьмой раз промямлил первый вариант, Баслим в отчаянии заткнул уши.
— Нет, нет, так не пойдет, сынок! Этот акцент!
— Но я стараюсь, — угрюмо ответил Торби.
— Знаю. Я хочу, чтобы послание можно было понять. Ты помнишь, как я делал тебя сонным и говорил с тобой?
— М-м-м… Да я каждый вечер сонный. И сейчас тоже.
— Тем лучше, — Баслим погрузил мальчика в легкий транс. Это оказалось непросто, потому что Торби стал менее восприимчив к гипнозу, чем в детские годы. Все же Баслиму это удалось. Затем он записал послание в гипнопедический аппарат, запустил его и проиграл мальчику с постгипнотической установкой, по которой сын, проснувшись, должен был в точности воспроизвести весь текст.
У Торби получилось. В течение последующих двух ночей Баслим ввел ему в память послание на двух других языках, а потом неоднократно проверял выученное. Услышав имя шкипера и название корабля, Торби должен был произносить текст на подходящем к случаю языке.
Баслим никогда не посылал Торби за городскую окраину: рабу требовалось специальное разрешение на поездку, и даже вольноотпущенники должны были отмечаться в дни отъезда и приезда. Но по столице Торби пришлось побегать. Спустя три девятидневки после заучивания текстов Баслим дал ему записку, которую нужно было доставить в окрестности космопорта, бывшего скорее особой зоной Саргона, чем городским районом.