Гражданин Галактики (сборник), стр. 52
А я думал о том, что если бы все это было сказано раньше — ну хотя бы несколькими днями раньше, — то дядя Стив, возможно, был бы еще жив. Впрочем, он же мечтал умереть не в собственной постели.
— Но плоды ваших трудов, — продолжал мистер Уиппл, — созрели не сразу. Подобно многим другим научным открытиям, новые идеи должны были какое-то время произрастать среди узких специалистов… а уж потом потрясающие разум результаты были выброшены в мир… Что касается меня, то, если бы шесть месяцев назад кто-нибудь сказал мне, что сегодня я окажусь среди далеких звезд, где стану читать популярные лекции по новой физике, я бы ему ни на грош не поверил. И вот, можете убедиться, я здесь. И среди прочего, я здесь для того, чтобы помочь вам адаптироваться, когда мы окажемся дома. — Он улыбнулся и поклонился.
— Э-э… мистер Уиппл, — спросил Чет Трейверс, — а когда мы окажемся дома?
— Ох, я же не сказал вам этого! Почти немедленно… скажем, сразу после завтрака.
Глава XVII
О времени и переменах
Что ж, на этом можно было бы поставить точку и похоронить былое по-хорошему. У меня уже никогда не будет времени для писательства. Нас продержали в карантине в Рио около недели. Если бы с нами не было представителя ФППИ, наверняка мы бы еще и теперь торчали там. Впрочем, все были очень милы с нами. Император Бразилии дон Педро Третий вручил каждому из нас по Ричардсоновской медали от имени всей Солнечной системы и произнес речь, из коей явствует, что у него нет четкого представления ни о том, кто мы такие, ни где мы были, но тем не менее наши труды заслуживают величайшего одобрения.
И все-таки внимания нам уделяли гораздо меньше, чем я ожидал. О, я вовсе не хочу сказать, что средства массовой информации нас вообще игнорировали; они поместили наши портреты, они проинтервьюировали буквально каждого из нас. Однако единственная статья в газете, которую я видел, была озаглавлена: «Третья партия Рипов ван Винклей {48} прибыла сегодня».
Репортер — или как его там, написавший про нас — должно быть, очень развлекался, когда готовил материал, и я искренне надеюсь, что он когда-нибудь подавится своими находками. Наши одежды казались ему потешными, наша речь — старомодной, а мы все — очаровательно отсталыми и даже глуповатыми. Под фотографией была подпись: «Шапки долой, цыпулечки! Дедушка доплелся до города».
Больше я ничего не стал читать.
Дядюшку все это не трогало. Я даже сомневаюсь, чтобы он хоть что-то заметил. У него было одно желание — увидеться с Селестиной.
— Я надеюсь, — почти на полном серьезе сказал он мне, — что ребенок хоть на треть научился готовить так же хорошо, как ее мать.
— Ты будешь жить у нее? — спросил я.
— Конечно, как всегда.
Это было вполне логично, так что ответа от меня не требовалось. Мы обменялись адресами. Это тоже было логично, но в то же время и странно, ведь у всех у нас был один адрес — «Элси». И тем не менее я обменялся адресами решительно со всеми и тут же отметил себе навестить брата Дасти, если он еще жив, чтобы рассказать ему, как мы гордимся его братом… может быть, мне удастся разыскать его через Фонд.
Когда нас выпустили из карантина и перед нами, наконец, возникла Селестина Джонсон, я ее не узнал. Я увидел высокую, красивую, пожилую леди, которая кинулась к нам и крепко обняла Дядюшку, чуть ли не оторвав его от земли; я даже подумал, не прийти ли к нему на помощь?
Но тут она поймала мой взгляд, улыбнулась, и я завопил:
— Конфетка!
Она улыбнулась еще шире, и я физически ощутил, как волны любви и нежности накатываются на меня.
«Хелло, Томми, какое счастье опять встретиться с тобой!»
Я дал обещание приехать к ним в гости при первой возможности и ушел. Они не нуждались во мне, чтобы добраться до дому. Меня же встретить не пришел никто; Пат был слишком стар и больше не путешествовал, Вики слишком молода, чтобы отпустить ее одну, а что касается Молли и Кэтлин, я полагаю, их мужья не видели в этом никакой нужды. Да никто из них меня особо и не любил. Я никого не виню, учитывая все обстоятельства… хотя, надо сказать, прошло уже много времени (для них — многие годы) с тех пор, как я последний раз мысленно разговаривал с их женами без помощи Вики. Но, повторяю, я никого не виню. Если когда-нибудь телепатия станет общим явлением, она неизбежно вызовет среди родственников множество весьма напряженных ситуаций.
Кроме того, я в любой момент мог связаться с Вики, если б захотел. И велел ей даже не думать о приезде и не устраивать в связи с этим никакого шума: мне не хотелось, чтоб меня встречали.
Фактически, нас всех, кроме Дядюшки, встречали только представители Фонда. После того как прошел семьдесят один год, на встречу просто некому было приехать. Но почему-то больше всего я жалел капитана Уркварта. Я видел, как он стоит один-одинешенек, тогда как мы толпимся у дверей карантина, дожидаясь своих курьеров-переводчиков. Мы были вместе, всецело погруженные в обряд прощания. А у капитана друзей не было — я полагаю, он не мог себе позволить заводить их на борту корабля даже в те времена, когда еще только ждал, что когда-нибудь сможет стать капитаном.
Он выглядел таким мрачным, таким никому не нужным и таким несчастным, что я подошел к нему и протянул руку.
— Хочу попрощаться с вами, капитан. Считаю для себя честью, что служил под вашей командой… и удовольствием.
Последние слова не были ложью: в эту минуту я говорил правду.
Он, казалось, удивился, но затем лицо его расплылось в такой широкой улыбке, что я испугался — не лопнет ли оно, как переспелый орех; физиономия Уркварта явно к таким экспериментам не привыкла. Он схватил мою руку и ответил:
— И для меня это было удовольствие, Барлетт. Желаю тебе всяческого счастья. Э-э-э… какие у тебя планы?
Он спрашивал с таким интересом, что я внезапно ощутил, до какой степени ему охота поболтать, просто пообщаться.
— Пока определенных планов нет, капитан. Сначала съезжу домой, а потом, надо думать, пойду в школу. Раньше хотел поступить в колледж, но, полагаю, придется кое-что подогнать. Кругом уж больно много перемен.
— Да, перемен много, — грустно согласился капитан. — Трудно будет приспособиться.
— Хм… А каковы ваши планы, сэр?
— Никаких. Просто не знаю, что делать.
Он сказал это так обыденно, как бы констатируя непреложный факт; с неожиданно накатившим на меня чувством жалости и тепла я понял, что он говорит правду. Уркварт был капитаном ракетных кораблей — самая узкоспециализированная профессия, какую только можно вообразить… а теперь ракетных кораблей больше не существовало. Ну, совсем как если бы Колумб вернулся из своего первого путешествия и обнаружил кругом одни пароходы. Разве он сумел бы выйти на них в море? Он и капитанского мостика-то не нашел бы, не говоря уж о том, что не знал бы, что делать, если б и взошел на него.
Для капитана Уркварта больше не было места. Капитан стал анахронизмом. Один парадный обед, а там — спасибо, спокойной ночи!
— Думаю, можно выйти в отставку, — продолжал он, поглядывая в сторону. — Я подсчитал размер пенсии — получается чудовищная сумма.
— Еще бы, сэр!
Я-то свою не подсчитывал, ее получал за меня Пат.
— Будь оно проклято, Барлетт! Я же еще слишком молод, чтобы меня в отставку!..
Я поглядел на него. Мне капитан никогда не казался старым, да он и не был таким, особенно в сравнении с нашим прежним капитаном — капитаном Свенсоном. Однако я полагал, что ему лет сорок есть — по корабельному времени.
— Слушайте, капитан, а почему бы вам тоже не поступить в школу? Вы же вполне можете себе это позволить.
Вид у него был совсем разнесчастный.
— Возможно, придется пойти. Может, даже обязательно поступлю. А может, брошу все к черту и эмигрирую. Говорят, сейчас тут выбор мест для эмиграции очень богатый.
— Вероятно, и я в конце концов эмигрирую. Если хотите знать мое мнение, тут стало, пожалуй, слишком тесновато. Я всерьез подумываю о том, как красив Бэбкок-бей.