Гражданин Галактики (сборник), стр. 168

— Достаточны ли факты для вынесения решения?

— Да.

— Каково решение?

— Эта раса будет подвергнута повторному обследованию через десять периодов полураспада радия. На этом промежутке существует риск ее самоуничтожения. Ей будет оказана помощь против такого риска. Во время испытательного срока за ней будет наблюдать Мать-Хранительница… — машина пропела настоящее имя Мамми, — полицейский соответствующего сектора, которая будет немедленно докладывать обо всех угрожающих изменениях. В течение этого срока мы желаем данной расе успешного прогресса и совершенствования. Теперь же они должны быть возвращены к тем пространственно-временным параметрам, откуда были изъяты.

Глава 12

Я считал, что приземляться в Нью-Джерси, не имея полетного задания, чрезвычайно опасно. Вблизи Принстона тьма стратегических объектов; нас могли обстрелять чем угодно, вплоть до атомных ракет. Но Мамми снисходительно промурлыкала: «Думаю, до этого не дойдет».

И не дошло. Она посадила нас на околице, спела прощальную песенку и исчезла.

Конечно, нет ничего незаконного в том, чтобы прохаживаться по ночным улицам города в скафандрах, да еще с тряпичной куклой в руках. Но подозрения это вызывает — и нас замели полицейские. Они позвонили отцу Чибис, и уже через двадцать минут мы сидели в его кабинете, попивали какао с пшеничными хлопьями и разговаривали.

Маму Чибис чуть не хватил удар. Пока тянулась наша история, она так часто приговаривала: «Поверить не могу!», что профессор Райсфельд сказал:

— Прекрати, Дженис. Или иди спать.

Я ее не виню. Ее дочь пропала на Луне и считалась погибшей — и вот она чудесным образом возвращается на Землю. Но профессор Райсфельд нам поверил. Как у Мамми был дар «понимания», у него был дар «осмысления данных». Когда появлялся факт, он отбрасывал теории, которые не соответствовали этому факту.

Он обследовал скафандр Чибис, велел включить шлем, зажег свет, чтобы сделать шлем непрозрачным… Потом потянулся к телефону.

— Это должен увидеть Дарио.

— В полночь, Курт?

— Хоть бы и так, Дженис. Армагеддон не станет ждать до понедельника.

— Профессор Райсфельд!

— Да, Кип?

— Может, сначала вы захотите посмотреть другие вещи.

— Хм.

Я выгреб все из карманов Оскара — оба маяка, по одному на каждого из нас, листы металлической «бумаги», покрытой уравнениями, обе «счастливки» и две серебристые сферы. По пути на Землю мы останавливались на Веге Пять, где провели большую часть времени под неким гипнозом, пока Профессор Джо с еще одним коллегой выкачивали из нас познания о земной математике. Они не изучать ее хотели — о нет! Им нужен был наш язык математических символов, от радикалов и векторов до таинственных закорючек теоретической физики, чтобы они смогли обучать нас; результаты были записаны на металлической бумаге.

Сначала я показал профессору Райсфельду маяки.

— Сектор Мамми включает теперь и Землю. Мамми велела задействовать маяк, как только она нам понадобится. Она всегда будет рядышком — самое большее за тысячу световых лет. Но она прилетит даже издалека.

— Ага, — он посмотрел на мой маяк. Он был меньше и аккуратнее того, смастеренного на Плутоне. — Нельзя ли разобрать его?

— Э-э, там заключена огромная энергия. Он может взорваться.

— Возможно, — он задумчиво протянул маяк обратно.

Что такое «счастливки», трудно объяснить. Они выглядят как те маленькие абстрактные безделушки, которые покупают не только, чтобы рассматривать, но и чтобы вертеть в руках. Моя была из чего-то вроде обсидиана, но теплая и мягкая; у Чибис она походила на яшму. Она действует, когда прижмешь ее к голове. Я дал профессору Райсфельду попробовать, и на лице его отразилось благоговение — кажется, что ты в объятиях Мамми, чувствуешь тепло, безопасность и понимание.

Профессор сказал:

— Она любит тебя. Не для меня эта штука… Извини.

— Она и вас любит.

— Да?

— Она любит все маленькое и беспомощное. Поэтому-то она и Мамми.

Я и сам не сообразил, что ляпнул. Но он не обиделся.

— Так ты говоришь, она полицейский?

— Ну, скорее инспектор по делам несовершеннолетних, — а мы живем в трущобном районе, на задворках и в ужасных условиях. Иногда ей приходится делать то, что ей не нравится. Но она хороший полицейский, а ведь кому-то надо делать и грязную работу. И она не может бросить своих подопечных.

— Мне кажется, она не способна кого-нибудь «бросить».

— Хотите попробовать еще раз?

— Не возражаешь?

— Конечно, нет, оно ведь не кончается.

Он попробовал, и вновь расплылся в улыбке. Он взглянул на Чибис, спавшую, уткнувшись в пшеничные хлопья.

— Я не стал бы беспокоиться о своей дочери, если бы знал, что она под присмотром Мамми. И твоим.

— Мы были одной командой, — объяснил я. — Без Чибис я бы не справился. У нее огромная сила духа.

— Порой даже чересчур.

— Иногда без этого «чересчур» не обойтись. Вот на этих шариках все записано. У вас есть магнитофон, профессор?

— Конечно, сэр.

Мы включили магнитофон, и серебристый шарик выдал на него информацию. Пленка была необходима, потому что шарики оказались одноразовыми, потом молекулы теряли упорядоченность. Я показал профессору металлическую бумагу и попытался прочесть, но узнал лишь разрозненные значки. Профессор дошел до середины страницы и остановился.

— Лучше я сделаю несколько телефонных звонков.

Вечером показалась серебряная Луна, и я попытался разглядеть на ней станцию Томбо. Чибис в отцовском купальном халате спала на диване, сжимая в объятиях Мадам Помпадур. Отец хотел было отнести ее в кровать, но она проснулась и начала скандалить, так что ее оставили в покое. Профессор Райсфельд жевал пустую трубку и слушал, как мой серебристый шарик мягко шепчет что-то магнитофону. Время от времени профессор кидал мне какой-нибудь вопрос, я кратко отвечал.

Профессор Джиоми и доктор Брук в другом углу кабинета записывали что-то на доске, стирали и снова писали, споря насчет металлической бумаги. В Институте Передовых Исследований гении — не редкость, но этих двоих никто бы в гениальности не заподозрил: Брук был похож на мрачного водителя грузовика, а Джиом — на перевозбужденного Юния. Но мозгами они работали с такой же интенсивностью, как и профессор Райсфельд. У доктора Брука дергалась щека; отец Чибис объяснил, что это гарантия нервного срыва, но не у самого Брука, а у всех остальных физиков.

Два дня спустя мы все еще торчали там. Профессор Райсфельд побрился; другим было не до того. Я вздремнул и успел принять душ.

Папа Чибис слушал записи. Брук и Джиоми то и дело отрывали его — Джиоми чуть ли не истерично, а Брук бесстрастно. Профессор Райсфельд задавал им один-два вопроса. Кивал и возвращался на свой стул. Вряд ли он мог разобраться во всей этой математике — зато он мог оценить результаты и упорядочить их.

Я хотел отправиться домой, раз уж они со мной закончили, но профессор Райсфельд очень просил остаться; должен был приехать Генеральный секретарь Конфедерации.

Я остался. Я не позвонил домой, ведь какой смысл расстраивать домашних? Я готов был встретиться с Генеральным секретарем в Нью-Йорке, но профессор Райсфельд пригласил его к себе. До меня начало доходить, что приглашение профессора не может игнорировать ни один из высокопоставленных деятелей.

Мистер Ван Дювендюк оказался высоким и худым. Он пожал мне руку и произнес:

— Надо полагать, вы — сын доктора Самуэля Расселла.

— Вы знаете моего отца, сэр?

— Я встречался с ним много лет назад, в Гааге.

Доктор Брук, который на приветствие Генерального секретаря едва кивнул, резко развернулся ко мне:

— Так ты сын Сэма Расселла?

— Вы тоже его знаете?

— Конечно. Его книга «О статистической обработке неполных данных» — блестящий труд. — Он взмахнул рукой, еще сильнее испачкав рукав мелом. Я и не ведал, что папа такое написал, и не подозревал даже, что он знаком с Генеральным секретарем. Иногда все-таки мне кажется, что папа несколько эксцентричен.