Уплыть за закат (с илл), стр. 47

В четверг вернулся отец, очень взволнованный, они с Брайаном шептались, а я старалась побольше быть с ними, поручив детям все, что возможно. Вудро требовал, чтобы дед – или еще кто-нибудь – поиграл с ним в шахматы, пока дед не перекинул его через колено и не всыпал ему, поставив потом в угол.

В пятницу объявили войну. Экстренные выпуски появились на нашей улице как раз перед полуднем, и муж тотчас же позвонил своему товарищу, лейтенанту Бозеллу. Тот заехал за ним, и они оба отправились в форт Ливенворт, по месту своего назначения. Брайан не стал дожидаться телеграммы.

Брайан младший и Джордж пришли домой обедать, проводили отца и в первый раз в жизни опоздали в школу. Нэнси и Кэрол прибежали из своей школы, всего в нескольких кварталах от нас, как раз вовремя, чтобы поцеловать Брайана. Я не стала спрашивать, сбежали они с занятий или школу распустили – это не имело значения.

Отец отдал честь лейтенанту Бозеллу и Брайану и направился прямо на остановку трамвая, не заходя в дом.

– Ты знаешь, куда и зачем я иду, – сказал он мне. – Вернусь, когда вернусь.

Да, я знала. Отец не находил себе места с тех пор, как его признали негодным к военной службе.

Я сдала все дела Нэнси и легла в постель, второй раз на дню: после завтрака я попросила отца последить за малышами, чтобы мы с Брайаном могли полежать еще – мы оба догадались, что сегодня будет Der Tag <тот самый день (нем.)> . На этот раз я легла в постель лишь для того, чтобы поплакать.

Около трех я встала. Нэнси подала мне чай с гренкой, и я немного поела. В это время вернулся отец – такой взбешенный, каким мне еще не доводилось его видеть. Объяснять он ничего не стал. Нэнси сказала, что ему звонил мистер Бронсон, и тут отца прорвало.

Кажется, "трус" было самым мягким словом, которым он обозвал мистера Бронсона, а самым сильным – "немецкий прихвостень". Отец не сквернословил, а просто изливал свою ярость и разочарование.

Мне просто не верилось. Мистер Бронсон – трус? И сторонник немцев? Но отец высказал в его адрес все до мелочей – видно, тот поразил его в самое сердце. В своем горе – родина в опасности, любимый муж, тайный возлюбленный, и все в один день – мне пришлось напомнить себе, что отцу не менее тяжело. Сын его брата, а может, и его собственный – отец намекал, что и такое возможно – и вдруг…

Я снова легла поплакать, а потом лежала просто так – с сухими глазами и с тройной болью в сердце. Ко мне постучал отец:

– Дочка!

– Да, отец.

– Мистер Бронсон спрашивает тебя по телефону.

– Я не хочу с ним говорить! Или нужно?

– Конечно, нет. Передать ему что-нибудь?

– Скажи ему, чтобы не звонил. И не приходил сюда. И не разговаривал ни с кем из детей – ни сейчас, ни когда-либо потом.

– Скажу. И от себя кое-что добавлю. Морин, его наглость меня просто изумляет.

Около шести Кэрол принесла мне поднос с едой, и я поела. Потом пришли Джастин и Элеанор, я поплакала на плече у своей сестрички, и они утешили меня. Потом (Не знаю, во сколько, но уже стемнело. В полдевятого? В девять?) внизу поднялся какой-то шум. Отец поднялся ко мне и постучался в дверь.

– Морин? Мистер Бронсон пришел.

– Что-о?

– Можно войти? Я хочу тебе кое-что показать.

Мне не хотелось его впускать – я еще не подмывалась и боялась, что отец это заметит. Но… мистер Бронсон? Здесь? После всего, что отец ему наговорил?

– Хорошо, входи.

Отец протянул мне какой-то листок – это была копия приписного свидетельства, и в ней значилось, что "Бронсон, Теодор" вступил рядовым в Национальную армию Соединенных Штатов. – Отец, это что – какая-то глупая шутка?

– Нет. Все подлинно. Он записался.

Я вылезла из кровати.

– Отец, ты не нальешь мне ванну? Я быстро.

– Ну конечно. – Он прошел в ванную.

Я, скинув рубашку, последовала за ним и даже не сознавала, что голая, пока отец не отвел глаз.

– Попроси Нэнси подать ему что-нибудь. Она еще не легла?

– Никто еще не лег. Залезай в ванну, дорогая, мы тебя подождем.

Через пятнадцать минут я спустилась. Глаза у меня, наверно, были красные, но я улыбалась, от меня хорошо пахло, и на мне было мое лучшее платье. Я подошла к гостю и протянула ему руку.

– Мистер Бронсон! Мы все так гордимся вами!

Не помню толком, что происходило в следующую пару часов. Меня окружал золотой ореол смешанного с горем счастья. Моя родина воюет, муж ушел на войну, но теперь я знаю, что означают слова "лучше смерть, чем позор", и знаю, почему римские матроны говорили: "Со щитом или на щите". Те часы, в которые я верила, что мой дорогой Теодор – не тот, кем я его считала, а трус, отказавшийся защищать свою родину, были самыми длинными, самыми горькими часами в моей жизни.

Я не могла поверить, что существуют такие низкие люди. Я таких никогда не встречала. Теперь оказалось, что все это было дурной сон, какое-то недоразумение. Где-то я читала, что счастье – это когда отпускает боль. Психологи вообще-то дураки, но в ту ночь я наслаждалась именно таким счастьем. Даже мое телесное желание поутихло, и я перестала на время тревожиться за Брайни – так радовалась, что Теодор оказался таким, каким и должен быть любимый: героем и воином.

Мои большие девочки старательно пичкали его, а Кэрол завернула ему бутерброд. Отец надавал ему кучу советов – как мужчина мужчине, как старый солдат новобранцу. Старшие мальчики наперебой старались ему услужить, и даже Вудро вел себя почти хорошо. Наконец все поочередно поцеловали мистера Бронсона, даже Брайан младший, который не признавал поцелуев разве что иногда клюнет мать в щеку.

И все, кроме отца, отправились спать… и настал мой черед.

Я всегда отличалась таким крепким здоровьем, что неизменно получала в награду Евангелия за аккуратное посещение воскресной школы. И не славно ли, как раз в нужный момент у меня оказалось два Евангелия? Мне не пришлось даже придумывать надпись: то, что я написала мужу, годилось для любой Лукасты, провожающей мужа на войну:

"Рядовому Теодору Бронсону,

Будь верен себе и родине.

Морин Джонсон Смит,

6 апреля 1917 года.

Я протянула Теодору книгу и сказала:

– Отец?

(Он знал, чего я хочу – чтобы он оставил нас ненадолго.) – Нет.

(Черт бы его побрал! Неужели он вправду думает, что я сейчас повалю Теодора на коврик? Когда дети еще не спят и находятся на расстоянии одного лестничного пролета от нас? Что ж, может он и прав.) – Тогда отвернись.

Я обняла Теодора за шею и поцеловала – крепко, но целомудренно. Потом поняла, что целомудренным поцелуем воина не провожают, прижалась к нему и раскрыла губы. Мой язык коснулся его языка, пообещав ему без слов все, чем я владею.

– Теодор, берегите себя. И возвращайтесь ко мне."

Глава 13

"ТУДА"

Отца не взяли в армейский Медицинский корпус и отказали, когда он попытался записаться в пехоту рядовым (он допустил ошибку, показав свое свидетельство об отставке, где стояла дата рождения – 1852 год). Он предпринял еще одну попытку в Сент-Луисе, заявив, что родился в 1872-м году, но его и там разоблачили. Наконец ему удалось вступить в Седьмой Миссурийский полк – пехотный полк ополчения, сформированный взамен Третьего Миссурийского полка Канзас-Сити. Третий теперь стал Сто десятым саперным, проходил подготовку в лагере Фанстон и готовился отправиться "Туда".

Новый полк местной охраны, созданный для слишком юных, слишком старых, обремененных большой семьей, колченогих и хромых, посмотрел сквозь пальцы на возраст отца (шестьдесят пять лет), поскольку тот соглашался на нудную должность сержанта по снабжению и не нуждался в военной подготовке.

Я горячо приветствовала решение отца жить во время службы у нас.