Иов, или Осмеяние справедливости (с илл.), стр. 19

Она поднялась с постели.

— Тебе не надо ни о чем сожалеть, Алек. Но и смысла продолжать разговор сегодня тоже нет. Завтра… Завтра мы сверим отпечатки пальцев, сверим тщательно, при ярком солнечном свете. И тогда ты увидишь… Может быть, это мгновенно вернет тебе память.

— Или столь же мгновенно сокрушит твое упрямство, моя драгоценная девочка.

Она улыбнулась.

— Увидим. Завтра. А теперь пойду-ка я спать. Мы достигли той точки, когда стали повторять одни и те же аргументы… и обижать друг друга. Я так не хочу, Алек. Добром это не кончится.

Она повернулась и пошла к двери, даже не попросив поцеловать ее на ночь.

— Маргрета!

— Да, Алек?

— Вернись и поцелуй меня.

— А зачем, Алек? Ты же женатый человек.

— Гм… Ну, ради Бога… ведь поцелуй — еще не адюльтер.

Она грустно покачала головой.

— Знаешь ли, Алек, есть разные поцелуи. Я бы не стала целоваться так, как целовалась с тобой раньше, если бы не была готова в ту же минуту с радостью перейти к тому, чтобы заняться любовью. Для меня это радостное и вполне невинное дело… а для тебя адюльтер. Ты даже напомнил мне, что сказал Христос женщине, уличенной в прелюбодеянии. А я не грешила… и не собираюсь вовлекать тебя во грех. — Она снова повернулась к выходу.

— Маргрета!

— Да, Алек?

— Ты спрашивала, не собираюсь ли я снова попросить тебя вернуться попозже. Теперь умоляю. Сегодня. Ты придешь ко мне сегодня попозже?

— Это грешно, Алек. Для тебя это грех, а стало быть, он превратит все в грех и для меня — ведь я буду знать, как ты смотришь на это.

— Грех! Я не знаю, что такое грех. Знаю только, что ты мне нужна… и думаю, что нужен тебе.

— Спокойной ночи, Алек. — И она быстро вышла из каюты.

Потом я долго чистил зубы и умывался, затем решил, что еще один душ, пожалуй, сможет помочь. Я пустил еле теплую воду, что, по-видимому, слегка успокоило меня. Но когда я забрался в постель, то долго не мог заснуть, продолжая заниматься тем, что назвал бы размышлениями, хотя на самом деле это занятие таковым не являлось.

Я перебирал в памяти многочисленные крупные ошибки, допущенные мною за всю жизнь, перебирал их одну за другой, сметая с них пыль и подвергая тщательному изучению, чтоб понять, как я превратился в тупого, неуклюжего, безмозглого, самодовольного как осел идиота, которым выставил себя сегодня, и как, добившись успеха в таком благородном деле, унизил и ранил самую лучшую и самую милую женщину, которую когда-либо встречал.

Обычно я могу заниматься таким никчемным самобичеванием чуть ли не всю ночь, особенно если допущенная мной глупость ощутимо велика. Сегодняшняя же была вполне достойна того, чтоб я таращился в пустой потолок многие и многие сутки.

Прошло немало времени, и полночь уже давно миновала, когда я очнулся от звука ключа, который кто-то поворачивал в замке. Я принялся шарить в поисках кнопки от ночника и нашел ее как раз в то мгновение, когда Маргрета сбросила халат и легла рядом со мной. Я тут же выключил свет.

Она была теплая и нежная. Она дрожала и плакала. Я тихо обнял ее и попытался успокоить. Ни она, ни я не произнесли ни единого слова. Слишком уж много слов было сказано раньше, и большая часть их, к сожалению, принадлежала мне. Пришло время, когда нужно было только прижаться, крепко обнять друг друга и уж если говорить, так без слов.

Наконец бившая ее дрожь стала стихать, а потом прошла совсем. Дыхание стало ровным. Она вздохнула и почти неслышно сказала:

— Я не могла оставаться одна.

— Маргрета, я люблю тебя.

— О, и я люблю тебя, да так, что сердце болит.

Кажется, мы оба спали, когда это произошло. Я-то вовсе не был расположен ко сну, но впервые после хождения по углям почувствовал себя спокойным и расслабился, ну и задремал, конечно.

Первым был тот невероятной силы толчок, который нас чуть не выбросил из кровати, затем послышался рвущий барабанные перепонки звук ломающегося металла. Я зажег ночник и увидел, как корабельная обшивка у изножья кровати медленно прогибается вовнутрь.

Раздался сигнал общей тревоги, что усилило и без того оглушительный шум. Стальная обшивка вздулась и лопнула, нечто грязно-белого цвета и очень холодное просунулось в дыру. Свет погас.

Уже не помню, как я выбрался из кровати, таща за собой Маргрету. Корабль тяжело накренился на левый борт, мы покатились к внутренней переборке. Я ударился о дверную ручку, уцепился и повис на ней, держась правой рукой, а левой изо всех сил прижимал к себе Маргрету. Теперь корабль повалился на правый борт. В каюту через пробоину ворвался холодный ветер и хлынула вода — мы слышали, чувствовали все это, но видеть ничего не могли. Судно выпрямилось, потом снова упало на правый борт, и меня оторвало от дверной ручки.

То, что произошло потом — моя реконструкция событий; кругом, заметьте, тьма кромешная и сумасшедшая какофония звуков. Мы упали — я так и не отпустил Маргрету — и вдруг оказались в воде.

Видимо, когда судно опять завалилось на правый борт, нас выкинуло через пробоину. Но это лишь догадки. Все, что я действительно знаю — мы вместе упали в воду и погрузились довольно глубоко.

Потом вынырнули. Я прижимал к себе Маргрету левой рукой, как полагается делать, спасая утопающих. Мне удалось оглядеться и вздохнуть, как вдруг мы опять ушли под воду.

Судно было совсем рядом и продолжало двигаться. Дул холодный ветер, раздавался непонятный скрежет, что-то огромное и темное виднелось чуть в стороне от корабля. Но именно корабль пугал меня больше всего, вернее, его винт. Каюта С-109 была далеко впереди — и если мне не удастся отплыть подальше от судна, корабельный винт смолотит нас с Маргретой, как гамбургер. Я еще крепче прижал ее к себе и, изо всех сил колотя ногами, устремился прочь от корабля. Я уже торжествовал победу, ощущая, что грозящая нам опасность со стороны судна почти миновала… и туг с силой ударился головой в темноте обо что-то твердое.

8

И взяли Иону и бросили его в море; и утихло море от ярости своей.

Книга пророка Ионы 1, 15

Мне было удобно и не хотелось просыпаться. Но слабая пульсация в голове раздражала, и, хочешь не хочешь, проснуться пришлось. Потряс головой, чтоб отделаться от этого биения, и тут же набрал полный рот воды. Я откашлялся.

— Алек? — Голос Маргреты раздался совсем рядом.

Я лежал на спине в теплой, как кровь, воде, соленой на вкус; беспросветная тьма окружала меня. Пожалуй, никогда еще по сию сторону смерти я столь явственно не ощущал себя пребывающим в чреве матери. А может быть, это уже смерть?

— Маргрета?

— О! О Алек! Как я счастлива. Ты спал так долго! Как ты себя чувствуешь?

Я пошарил вокруг, проверил одно, другое, подвигал третьим и четвертым и понял наконец, что плаваю на спине рядом с Маргретой, которая тоже лежит на спине, поддерживая мою голову руками — классическая поза спасателей из Красного Креста. Она делала слабые лягушачьи движения ногами не столько для того, чтобы двигаться, а чтобы держаться на воде.

— Мне кажется, со мной все в порядке. А как ты?

— Я тоже в порядке, дорогой, особенно теперь, когда ты проснулся.

— Что случилось?

— Ты врезался головой в гору.

— В гору?

— Ледяную гору. Айсберг.

(Айсберг? Я старался припомнить все, что произошло.)

— Какой еще айсберг?

— Да тот, который налетел на наш корабль.

Кое-что припоминалось, но ясной картины пока не складывалось. Ужасный толчок, будто судно с ходу наткнулось на риф, а затем мы оказались в воде… Попытка отплыть подальше и удар обо что-то головой…

— Маргрета! Мы же в тропиках, почти на широте Гавайских островов. Откуда тут взяться айсбергу?

— Не знаю, Алек.

— Но это… — Я хотел сказать «невозможно», а потом подумал, что в моих устах это слово прозвучит довольно глупо. — Вода здесь слишком тепла для айсбергов. Послушай, перестань так усиленно работать ногами, в соленой воде я плаваю так же легко, как кусок мыла «Айвори».