Запонки императора, или орехи для беззубых, стр. 1

Лариса Исарова

Запонки императора, или орехи для беззубых

Рисунки Бориса Сопина

Предыстория

С пятнадцати лет моя фигура назойливо лезла в глаза мужчинам. Мне не давали проходу представители так называемого сильного пола с восточной окраской. Пышный бюст в сочетании с тонкой талией, длинными ногами и вполне округлыми бедрами да еще рыжие волосы и зеленые глаза.

По знаку зодиака я Скорпион, по году — Лошадь, по матери — еврейка, по отцу — русская. Из-за такой анкеты на мне не решались жениться посольские сынки, и меня не направили на работу в Интурист, хотя я с отличием окончила западное отделение филфака МГУ. В качестве отступного за «неудачную» мать мне предлагалось переспать с парой чиновников или с одним комсомольским функционером. Я фыркнула, «как дикая кобылица» (выражение моей любимой подруги Алки), и окопалась в английской спецшколе.

Пять лет я «отслужила» женой сокурсника Гриши, похожего на ежа и доходившего мне до плеч. Он обожал жаловаться на житейскую беспомощность, был чемпионом по ангинам и считал себя гением.

Я вышла за него замуж, прописала у родителей, а когда отец бросил мать и, женившись на иностранке, укатил в Австралию, мы разменяли квартиру. Нам досталась двухкомнатная в пятиэтажке, и я терпеливо содержали своего мужа на учительскую зарплату, пока он, освобожденный по зрению от армии писал «гениальную» антиутопию, пренебрегая «хлебной журналистикой». А когда пришел успех, он сказал, что «жизнь слишком длинна для одного чувства». Мы вновь разменяли квартиру, и я оказалась в коммунальном раю с богомольной старухой и веселым алкашом.

Зарплаты совковой учительницы хватало только на еду, и я злилась, когда видела, как «прикинуты» бывшие сокурсницы, не вылезавшие из-за бугра.

Несмотря на внешность и прекрасное знание английского, мне на родине ничего не светило. За любой прорыв из школы в аспирантуру, в переводчики, в гиды требовалось расплачиваться натурой, а я считала, что если торговать собой, то за «мильон».

Работу в спецшколе я ненавидела. Вначале что-то придумывала, устраивала даже спектакли с учениками, но со мной обращались. как с прислугой, и администрация, и родители. Хвалили снисходительно, ценили с иронией; я была одета хуже молодых кобылиц и прыщеватых юнцов и не могла сорить деньгами ни родительскими, ни своими.

С матерью близость кончилась много лет назад, когда я поняла, что она из фанатичек, думающих о благе всего человечества, а не о дочери в штопаных колготках. И хотя, работая в издательстве «Искусство», она дружелюбно общалась даже с дочерью Генсека, от нее мне ничего не перепадало, кроме нравоучений в духе «шестидесятников» за мой прагматизм. А самое смешное, что она отказалась уехать, не смотря на все просьбы моего отца. Она говорила: «Это — моя родина! Что будет со всеми, то и со мной! Если начнутся погромы, пусть убивают, но от руки русских это приятнее, чем от зарубежных террористов». Уехав в Австралию отец прислал мне приглашение, очень прохладное. Он н дома не отличался щедростью, хотя имел немалые бабки как профессор-отоларинголог. За бугром он быстро открыл клинику. но писал, что устроиться там среднему человеку непросто…

В общем, после развода с Гришей я осталась, как говорится, «голым человеком на голой земле».

Ни мечтаний, ни идеалов, ни надежд. Одно раздражение, как у миллионов моих соотечественниц. Только мне не надо было содержать мужа, а он, к счастью, не наградил меня ребенком.

Любовники

Первое время после развода коллеги усиленно меня сватали.

Предлагались либо маменькины сынки с ранними лысинами и застарелыми гастритами, либо старые холостяки со вставными зубами, готовившие себе нянек или сиделок, либо чужие мужья, согласные «радовать» собой на пару часов. Этих особенно устраивала моя комната, о которой доносила разведка приятелей и приятельниц.

Каждое очередное знакомство кончалось стандартно. Проводы до дома, чаще на метро, чем на такси, просьба о чашечке чая и вороватая попытка раздеть меня.

О браке никто не заикался. Как объяснил один иногородний инженер, я ничего не могла дать, кроме прописки, да и внешность имела опасную, притягивающую неприятности.

Но я не переживала. Пять лет ушло на роль жены-любовницы, жены-прислуги, жены — тягловой лошади, и я считаю, что отработала достаточный срок «семейной» каторги.

А теперь и стояла на распутье, поджигаемая обостренным самолюбием. И потому не обиделась, когда любимая подруга Алка предложила познакомить меня со своим «боссом», профессором — гинекологом из Четвертого управления.

— Учти, вдовец, есть квартира, дача, машина… — Раскатывая тесто на вареники, Алка сообщала подробности телеграфным стилем. — Может, и женится, хотя сначала снимет пробу…

Алка славилась своими варениками с юности. Она и сама была похожа ни вареник. Худые руки и ноги и очень мясистая часть от шеи до бедер как спереди, так и сзади. Зато головка ее вызывала симпатии и женщин, я мужчин. С черными вьющимися кудряшками, с коротким носом, круглыми глазами и губами, похожими на букву «о». она казалась сверхпростодушной и кукольно-бесхитростной, хотя на самом деле была практична и трезва. Ее муж работал на «скорой» сутками, и она часто приводила к себе любовников, оправдываясь, что он устает и не тянет как мужчина. Алка никак не могла вырваться из консультации. куда попала по распре делению после мединститута, и мечтала об ординатуре. Потому, видимо, и предлагала меня своему профессору в качестве своеобразной взятки.

Я решила вести себя кротко, лишь завлекательно поглядывала на лысого толстяка с тремя подбородками и помалкивала.

— Вы любите картины? — спросил он тонким бабьим голосом.

— Очень.

— Я собираю русскую живопись 20-х годов. Не хотите заглянуть?..

Я стоически терпела его влажное копошение на моем бедре.

— Угощу «Мартелем». Вы пили его хоть раз в жизни?

— Пила.

— Может, поедем сразу… Она не обидится… Ординатура при Четвертом управлении дорогого стоит.

Конечно, ценой всяких ухищрении можно было его распалить. Он был старше лет на тридцать. Но меня доконали коричневые пятна на его вороватых пальцах, похожих на несвежие сардельки, и его убежденность, что ему все позволено.

И я слиняла, отплевываясь, как от тухлого ореха.

Потом был бывший друг бывшего мужа, положивший на меня глаз еще во время моего замужества. Мне нравился его цинизм. Сначала он бешено прорывался в Союз писателей, публиковал лакейские статьи о разных секретарях при литературе, воспевал их произведения, как Гомер подвиги Одиссея, а потом, прорвавшись, занялся общественной деятельностью. Вошел в правление Дома литераторов, доставал продукты для буфета ценой дефицитных билетов на концерты Высоцкого и Окуджавы, а позже стал руководить молодыми писателями, оставаясь центристом, покусывая стариков — писательских функционеров, левых публицистов и правых славянофилов.

Как-то он заскочил ко мне с бутылкой водки, похвастал, что «гребет башли со всех паршивых овец сразу», сделал на кухне тосты из черного хлеба, намазав его шпротным паштетом и толченым чесноком. Все это запек на сковородке соседки, старухи въедливой, религиозной и остроносой. Но его она простила, даже похихикала, пробуя «редакционные отбивные»: он обожал придумывать особые названия для любой еды, которую сочинял на бегу.

В молодости Марат пил по-черному. Его выгнали три жены, он ходил в кожаной куртке и ковбойках, потому что их, можно долго не стирать, и хотя не отличался красотой, долговязая сутуловатая фигура его сохраняла определенную привлекательность как и лицо с большим красноватым носом и маленькими умными глазками усталого слона.

— Слушай, Рыжая, а почему бы нам не попробовать… — сказал он мне когда мы доели его тосты и допили водку. — А вдруг я тебе понравлюсь…