История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 6, стр. 8

– Не будет ли слишком большим любопытством с моей стороны, – сказала она, – если я спрошу, где ваш портрет? Она говорит в своем письме, что отослала его вам.

– К сожалению, я не знаю, куда его подевал. Согласитесь, выкинутая подобным образом вещь не доставляет мне удовольствия.

– Поищем ее вместе, дорогой друг, я хочу ее видеть.

Мы нашли портрет среди книг, что лежали у меня на комоде. Эстер, удивленная, сказала, что я как живой; я счел возможным предложить его ей, сказав, однако, что он недостоин такой чести, и она приняла его с выражениями чрезвычайной благодарности. Я провел с ней один из тех дней, что можно назвать счастливыми, поскольку он протекал в радости, взаимном удовлетворении и спокойствии, без всякой суматохи страсти. Она ушла в десять часов, взяв с меня слово, что я проведу следующий день с ней.

Проспав восемь часов сном, который по пробуждении оставляет человека удивленным, поскольку ему кажется, что он вообще не спал, я пошел к Эстер, которая еще спала, но которую гувернантка постаралась разбудить. Она встретила меня смеясь, сидя в кровати и указывая мне на ночной столик, где лежала вся моя корреспонденция, за чтением которой она провела почти всю ночь. Она позволила мне целовать ее щеки цвета лилий с розами, защищая от моих рук свою алебастровую грудь, треть которой, доступная моим взорам, меня ослепляла, но не мешая моим глазам любоваться ее красотой. Я сел к ее коленям, восхваляя ее красоту и ее ум, созданных, как то так и другое, чтобы забыть тысячу Манон. Она спросила меня, красива ли та вся, и я ответил, что, не будучи еще ее мужем, я этого не знаю, и она улыбнулась, хваля мою сдержанность.

– Но, несмотря на это, – сказал я, – я знаю от ее кормилицы, что она хорошо сложена, и что никакое пятнышко не портит ни ее белизны, ни блеска всех ее секретных частей.

– Вы должны иметь обо мне другое мнение, – говорит Эстер.

– Да, мой ангел, потому что оракул поведал мне большой секрет; но это не мешает тому, чтобы я считал вас совершенно прекрасной всюду. Мне будет легко, став вашим мужем, воздержаться от того, чтобы трогать вас там.

– Значит вы считаете, – говорит она, краснея, живым тоном, – что, трогая там, вы можете обнаружить нечто, что уменьшит ваши желания?

На эту выходку, которая меня полностью обезоружила, я почувствовал стыд самого жестокого свойства. Я попросил у нее прощения, и под влиянием чувства оросил ее руки слезами, которые вызвали в ответ ее собственные. Пылая оба одним пламенем, в этот момент мы ощутили, что готовы были бы отдаться нашим желаниям, если бы позволила наша осмотрительность. Мы испытали нежный экстаз, за которым последовало успокоение, заставившее нас подумать о нежных радостях, которым мы могли бы предаться. Три часа пролетели очень быстро. Она сказала мне идти в ее кабинет, чтобы дать ей возможность одеться. Мы обедали с тем секретарем, который ей не нравился, и который мог только завидовать моему счастью.

Мы провели вместе весь остаток дня, в тех доверительных беседах, которые возникают, когда заложены первые основы самой интимной дружбы между людьми противоположного пола, которые кажутся созданными друг для друга. Мы еще пылали, но в кабинете Эстер не была так свободна, как в своей спальне. Я вернулся к себе, очень довольный судьбой. Я полагал, что она сможет решиться стать моей женой, не настаивая, чтобы я преподал ей то, что преподать не мог. Я раскаялся в том, что не захотел внушить ей, что ее наука равна моей, и мне казалось, что невозможно будет теперь сказать ей, что я ее обманул, и заслужить прощение. Только Эстер могла заставить меня забыть Манон, которая стала теперь казаться мне недостойной всего того, что я хотел для нее сделать.

Г-н Д.О. вернулся, и я пошел к нему обедать. Он с удовольствием узнал, что его дочь меня вылечила, проведя со мной весь день. Он сказал нам, когда мы остались одни, что узнал в Гааге, что граф де Сен Жермен владел секретом делать алмазы, которые отличались от настоящих только весом, что не помогло ему сделаться очень богатым, даже при использовании этого таланта. Я бы его изрядно насмешил, если бы вздумал рассказать все, что я знаю об этом человеке.

На другой день я повел Эстер в концерт. Она сказала мне, что на следующий день она не выйдет из своей комнаты, и мы сможем поговорить о нашей свадьбе. Это был последний день года 1759.

Глава II

1760 г., 1-е января.

Это свидание должно было стать решающим. Я внушил ей любовь, и моя честь была задета. Я пришел, решив не обманывать этого ангела и будучи уверен, что не получу отказа на мое предложение. Я застал ее в постели. Она сказала, что проведет в постели весь день, и что мы будем работать. Гувернантка принесла нам маленький столик, и она поставила передо мной несколько вопросов, направленных на то, чтобы дать мне понять, что, прежде, чем стать ее мужем, я должен передать ей мою науку. Они все были сформулированы таким образом, чтобы заставить высший ум приказать мне удовлетворить ее требование, либо отказать в нем. Я не мог сделать ни того, ни другого, поскольку запрещение могло ей не понравиться до такой степени, что заставит отказаться от всякого желания связать свою судьбу со мной. Я был занят вырабатыванием двусмысленных ответов, пока г-н Д.О. не позвал меня обедать. Он разрешил дочери оставаться в постели, но при условии, что остаток дня она проведет не работая, так как это занятие может только усилить ее мигрень. Она обещала, и я этим воспользовался.

Выйдя из-за стола, я вернулся к ней и застал ее спящей. Я хотел поберечь ее сон, но она проснулась, и чтение героиды [6] об Элоизе и Абеляре зажгло в нас пламя. Разговор зашел о секрете, который открыл ей ранее оракул, и который можно было узнать только от нее самой; она позволила моей руке его разыскать, и когда увидела, что я в сомнении, потому что он пальцами не нащупывался, она решилась сделать его для меня видимым. Он был не более просяного зернышка. Она позволила мне поцеловать его, что я и сделал, затаив дыхание.

Проведя два часа в безумствах любви, никогда не доходя до великого свершения, которое она, совершенно правильно, мне запрещала, я решился сказать ей правду, хотя и видел, что после двух ложных и разоблаченных признаний, третье может ее возмутить.

Эстер, которая была очень умна, так что я никогда не мог ее обмануть, по крайней мере, когда она этого не хотела, слушала меня без удивления, не перебивая и без малейшей тени гнева. Она сказала мне под конец моей исповеди, что, будучи уверена в моей любви, и находя очевидным ложность этого последнего признания, она понимает, что если я не обучаю ее творить кабалу, разум подсказывает, что это не в моей власти, и что, следовательно, она не будет больше требовать от меня того, что я не могу или не хочу делать.

– Останемся же добрыми друзьями до самой смерти, – сказала она, – и не будем больше говорить об этом. Я прощаю вас и мне вас жаль, если любовь лишает вас смелости быть искренним. Сейчас это так. Вы никогда бы не смогли узнать нечто, что принадлежит мне, и что было бы неизвестно мне самой.

– Ладно, моя дорогая! Притормозите ваше рассуждение. Вы не знали, что у вас есть этот знак, а я знал, что он у вас есть.

– Вы знали? Как вы могли знать? Это невероятно.

– Я вам сейчас все скажу.

Я изложил ей всю теорию соответствия знаков, что имеются на человеческом теле, кончив тем, что удивил и убедил ее, когда сказал, что уверен, что ее гувернантка, у которой на правой щеке была большая мушка, должна иметь такую же на левой ягодице.