История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 6, стр. 38

Глава VIII

Выйдя на возвышенность на окраине города, я увидел широкую равнину и маленькую речку, спустился по меньшей мере на сотню ступенек и остановился при виде тридцати-сорока кабинок, которые были ничем иным как ложами для людей, намеревающихся принять ванную. Человек приличного вида спросил у меня, не хочу ли я принять ванну, и когда я ответил утвердительно, он открыл мне ложу, и вот, несколько служанок подбежали ко мне. Человек сказал, что каждая из них мечтает о чести мне услужить при ванной, и что мне надо выбрать, кого я хочу. Он сказал, что за малый экю я получу ванну, девушку и завтрак. Я бросил платок, как знатный турок, той, которая показалась мне лучшей, и зашел внутрь.

Она заперла дверь изнутри, обула меня в туфли и сердито, не смотря мне в лицо, покрыла мои волосы и мой тупей шелковым платком, раздела меня и, поместив в ванную, разделась сама и зашла туда, не спросив у меня позволения; она начала меня тереть повсюду, кроме места, которое я прикрыл рукой, догадавшись, что я не хотел, чтобы она его трогала. Когда я почувствовал, что хорошо растерт, я попросил у нее кофе. Она вышла из ванной, позвонила и открыла дверь. Затем снова зашла в ванну, не смущаясь, как будто была полностью одета.

Минуту спустя старая женщина принесла нам кофе. Затем вышла, и моя банщица снова вышла из ванной, чтобы запереть дверь, и вернулась на прежнее место.

Я увидел, хотя и не особенно на этом задерживаясь, что в этой служанке было все, чего бы мог себе вообразить страстный любовник в объекте своей влюбленности. Правда, я чувствовал, что ее руки не нежны и, возможно, ее кожа на ощупь грубовата, я не заметил на ее лице следов того, что мы называем благородством, и улыбки, которую приносит воспитание, чтобы выразить нежность, ни, наконец, взгляда, который подразумевает затаенные чувства удовольствия, уважения, застенчивости и стыдливости. При всем том, моя швейцарка, восемнадцати лет, имела все, чтобы нравиться мужчине, который хорошо себя чувствует и который не враг природе; несмотря на это, она меня не задевала.

Но отчего? – говорил я себе; эта служанка красива, у нее красивый разрез глаз, белые зубы, яркий цвет ее лица говорит о здоровье, – и она на меня не производит абсолютно никакого впечатления? Я вижу ее совершенно обнаженной, и она не вызывает у меня ни малейших эмоций? Почему? Это может быть только оттого, что у нее нет ничего, чем пользуется кокетство, чтобы внушить любовь. Мы любим, стало быть, лишь искусство и обман, и правда больше нас не соблазняет, если ей не предшествует некий искусственный прием. Если при нашей привычке одеваться, а не ходить голышом, лицо, которое показывают всем, имеет самое малое значение, почему считается, что это лицо становится главным? Почему оно становится причиной нашей влюбленности? Почему, единственно основываясь на его свидетельстве, мы судим о красоте женщины, и почему готовы даже извинить ей, если остальные части, которые она нам не показывает, находятся в противоречии с ее красивым лицом, насколько мы можем об этом судить? Не было ли бы более натуральным и более сообразным разуму, и не было бы лучше ходить повсюду с прикрытым лицом, а остальное – обнажать, и влюбляться, таким образом, в объект, не вожделея для увенчания нашего пламени к физиономии, отвечающей, по нашим представлениям, прелестям, которые делают нас влюбленными? Без сомнения, так было бы лучше, потому что тогда влюблялись бы только в истинную красоту, и легко извиняли бы, если, сняв маску, обнаруживали, что лицо, которое мы воображали прекрасным, некрасиво. Отсюда следует, что женщины с некрасивым лицом не смогут никогда решиться его открыть, и что лишь доступные женщины окажутся среди красавиц; но некрасивые не вызовут даже и вздоха; они будут готовы на все, лишь бы не быть вынужденными раскрыться, и пойдут в этом до конца, лишь когда убедятся, что своей действительной прелестью убедили нас, что мы легко можем отвлечься от красоты лица. Очевидно и неоспоримо, однако, что непостоянство в любви происходит только от разнообразия лиц. Если бы не это, мужчина сохранял привязанность к своей первой, которая ему понравилась.

Выйдя из ванной, я дал ей полотенца, и когда она меня вытерла, сел, и она меня причесала. В то же время я оделся и обулся, и, завязав мне башмаки, она за минуту оделась, обсохнув на воздухе. Уходя, я дал ей малый экю, затем шесть франков для нее самой, но она мне их вернула с недовольным видом и ушла. Это происшествие привело к тому, что я вернулся в гостиницу огорченным, потому что эта девушка сочла себя обиженной и не безосновательно. После ужина я не мог отказать себе рассказать моей бонне всю эту историю, которую она выслушала с большим вниманием и прокомментировала ее. Она сказала, что та наверняка не красива, иначе я бы не смог противиться желаниям, которые она мне внушила, и что она хотела бы ее увидеть. Я предложил отвести ее туда, и она сказала, что я бы доставил ей удовольствие, Но она должна будет переодеться мужчиной. Сказав это, она поднялась, и через четверть часа я увидел ее одетой в платье Ледюка, но без штанов, потому что она не смогла их найти. Я предложил ей надеть мои, и мы договорились на завтрашнее утро. Я увидел ее передо мной в шесть утра, полностью одетой и с голубым рединготом, который ее чудесным образом преобразил. Я быстро оделся, и, не отвлекаясь на завтрак, мы отправились на Мату – так называется то место. Моя бонна, оживленная в предвкушении удовольствия, которое доставит ей это приключение, сияла радостью. Невозможно было догадаться, что одежда на ней – не ее пола, и держалась она, как и должно человеку, облаченному в редингот.

Спустившись, мы увидели того же человека, который спросил нас, хотим ли мы ванну на четверых, и мы зашли в ложу. Появились служанки, я указал бонне красотку, которая не смогла меня соблазнить, она взяла ее, я взял другую, большую и статную, гордого вида, и мы закрылись. Я сразу приказал моей меня причесать, разделся и вошел в ванну, и моя новая прислужница сделала то же самое. Моя бонна медлила; новизна обстановки ее удивляла, она, как показалось мне, раскаивалась, что согласилась, она смеялась, увидев меня в руках большой швейцарки, которая меня терла повсюду, и не могла решиться последовать моему примеру, но наконец победила стыд и вошла в ванну, выставив передо мной, почти через силу, свои красоты; Но она должна была допустить обслуживать себя так же, как и я, позволив той другой зайти в свою ванну и выполнить свои обязанности.

Обе прислужницы, которые наверняка уже участвовали не раз в подобных предприятиях, принялись развлекать нас спектаклем, мне уже хорошо известным, но для моей бонны это было в новинку. Они принялись вместе творить то же самое, что, по их мнению, я должен был делать с Дюбуа. Она смотрела с большим удивлением на страсть, с которой служанка, нанятая мной, играла роль мужчины по отношению к другой. Я этим был также слегка удивлен, несмотря на те страстные объятия, которые демонстрировали моим глазам М.М. и К.К. шесть лет назад, и которым нельзя было вообразить ничего, более прекрасного. Я никогда не думал, что что-нибудь может меня отвлечь, когда со мной в первый раз находится женщина, которая мне нравится и у которой есть все, что может взволновать мои чувства; но странная борьба, в которую погрузились две юные менады, меня захватила. Дюбуа сказала, что предполагаемая девица, которую я нанял, на самом деле юноша, несмотря на свою грудь, и что она в этом только что убедилась. Я повернулся к ней, и сама девица, видя мое любопытство, показала мне свой клитор, но огромный и напряженный. Я увидел, что мою бонну все это ошеломило, она заметила, что этого не может быть, однако я предложил ей потрогать и убедиться. И она должна была согласиться с увиденным. Это имело вид большого пальца без ногтя, но гнущегося; шлюха, возжелавшая мою прекрасную бонну, сказала, что он достаточно жесток, чтобы можно было его ввести ей внутрь, если она это позволит, но она не захотела, а мне эта идея также не понравилась. Мы сказали ей продолжить свои занятия со своей товаркой, и очень смеялись, потому что совокупление этих двух юных девиц, хотя и комичное, вызвало в нас самое сильное сладострастие. Моя бонна, доведенная до экстаза, предалась полностью природе, выйдя за пределы того, чего я мог бы пожелать. Это был праздник, который длился два часа и привел к тому, что мы вернулись в нашу гостиницу, весьма довольные. Я дал девицам, которые нас так позабавили, два луи, но без намерения вернуться туда снова. Нам больше не нужно было этого, чтобы продолжить раздавать друг другу знаки нашей нежности. Моя бонна стала моей любовницей, и настоящей госпожой, сделав мое счастье совершенным, как и я – ее, во все время пребывания в Берне. Полностью излечившись от того грустного состояния, в котором мы пребывали, мы предались взаимной радости. Если удовольствия преходящи, то горести – тоже, и когда, предаваясь радостям, мы вспоминаем предшествующие им горести, мы их также любим, et haec aliquando meminisse juvabit [25]