Вторжение, стр. 55

ДРЕВЕСИНА РЕМКО, ЛТД., БЕРЛИН, Н. — Г.

Выплюнув еще одно ругательство, откинулся на сиденье. Монстр с жуткими челюстями — их новая валочно-пакетирующая машина, самодвижущийся лесоруб, способный одним ударом косить стволы двухфутового обхвата. Вокруг расставлено другое тяжелое оборудование: гидравлический погрузчик, рубильная машина, на которой он сам работал, сучкоруб, вторая валочная машина, едва различимая в густом тумане.

Выходит, он на своей собственной делянке, в верховьях реки.

Прошедшая ночь почти совсем стерлась в памяти. Последнее отчетливое воспоминание — городок Эррол, в тридцати милях к северу от Берлина, куда он ворвался после дикой гонки по проселочным дорогам. Преследуемый злобными голосами, он так и не решился вернуться за Солнышком. Вместо этого стал пробираться на запад, к Хановеру и Дартмуту вдоль границы Нью-Гемпшира с Вермонтом.

Тогда почему же он не на западе, а на севере, близ Эррола? Да еще зачем-то потащился на делянку!..

Дон открыл дверцу, вылез и едва удержался на ногах. Сторожка! Там есть вода, кофе, может быть, даже что-нибудь из провизии и полбутылки бренди в аптечке. Он справил нужду прямо на борт рубильной машины, которой Виктор так гордится. Пусть знает, сукин сын!

Он возился с замком сторожки и вдруг услышал шум мотора.

Затем его ослепил вынырнувший из тумана свет. Он в ужасе застыл, глядя на приближающегося черного мастодонта. «Шевроле» Виктора!

В уме отца зазвенел властный голос сына:

Стой, отец.

Свет фар и принудительная сила держали его, точно загипнотизированную букашку. Машина остановилась ярдах в двадцати, Виктор вышел.

Дон. Это они тебя навели, да? Они подсказали, как разделаться с отцом, которому ты всем обязан?

Виктор. Ты их выдумал, Papa. Ты болен, и давно. Я не виновен, что твой ум оказался не приспособленным для такой нагрузки.

Дон. Не подходи!.. Ты слышал, как я разорялся там, в «Быке»?

Виктор. Конечно. Ты сам этого хотел.

Дон. Псих! Такой же псих, как я! Чего ради мне хотеть, чтобы ты слышал, как я назвал тебя… назвал тебя…

Виктор. Вором.

Дон. Вот и есть! Я всему тебя обучил, только не этому. Воровать ты у них научился!

Виктор. Не глупи. Ты уже не в «Быке», и твои душещипательные сцены никого здесь не тронут. Тебе хочется умереть — так ты себя ненавидишь, но уйти достойно, по-мужски, духу не хватает, вот и упиваешься вусмерть.

Дон. Все вы против меня! И Роги, и Дени, и ты… Все подонки! Бросили меня одного им на растерзание!

Виктор. Их нет, Papa. Они — это ты.

Дои. Сукинсынублюдоктварьпаскудная…

Виктор. Да, ты. В них вся твоя подлость, трусость, эгоизм. Ты сломался под тяжестью собственного дара, и теперь тебе одна дорога — на свалку. С тобой стало опасно иметь дело… Да и Дени скоро будет здесь. Пока ты еще не проснулся, а как только совсем очухаешься, на тебя уже не будет управы. К счастью для меня, Дени водит очень осторожно. К счастью для меня и к несчастью для тебя…

Дон. Что… что ты задумал?

Виктор. То, чего ты от меня ждешь. С тобой произойдет несчастный случай. По пьянке всякое бывает!

Слепящие фары погасли, и теперь только темный силуэт маячил в тумане. Дон скрючился у сторожки, протирая глаза. Увидел, как Виктор сел в машину и отъехал. В уме опять зазвучал страшный голос.

Тебе конец!

Огромный дизельный мотор новой валочно-пакетирующей машины, чихая, завелся. Пила, укрепленная на длинной шарнирной стреле с грозным шипением взмыла на высоту его груди. И монстр на гусеничном ходу стал надвигаться на него. В кабине пусто. Прежде чем Дон успел крикнуть и отбежать, он увидел, как сами собой работают рычаги управления, и услышал беззвучный смех.

9

ИЗ МЕМУАРОВ РОГАТЬЕНА РЕМИЛАРДА

Воскресенье обещало быть кошмарным — два официальных банкета и благотворительный прием с танцами. Я поднялся в половине седьмого утра и пошел к мессе в маленькую деревенскую церковь Бреттон-Вудз, украшенную цветными витражами. Полусонных прихожан набралось немного — служители отеля да горстка туристов. За несколько минут до начала службы я уселся на скамью в темном углу. И потому никто не заметил, как я умирал вместе с братом.

Случилось это во время проповеди. Я рассеянно слушал голос священника и вдруг ощутил какой-то душевный неуют, пробивающийся сквозь дремоту. Тревожное предчувствие было явным проявлением экстрасенсорики, но подробности происшедшего не оформились у меня в мозгу до тех пор, пока я не лишился слуха. Я видел, как шевелятся губы отца Инграма, но уже не слышал ни его голоса, ни составляющего фон ерзания, покашливания, шелеста страниц молитвенников. На смену им пришла гулкая, торжественная тишина. Я мгновенно проснулся.

Потом в голове прозвучал металлический скрежет, смешанный с пронзительным визгом, — словно литавры бьют не в лад или душераздирающий вопль рвется из сотни глоток. От этого громоподобного крещендо, казалось, земля вот-вот разверзнется под ногами. Я окаменел и очень удивился — как священник ничего не слышит, отчего другие молящиеся не вскакивают с мест в жуткой панике, почему до сих пор не обрушилась крыша церкви?

С мыслью о землетрясении пришлось расстаться, поскольку к глухоте добавилась слепота, Одновременно брус раскаленного докрасна металла ударил мне в грудь, так что сердце и дыхание разом остановились. «Инфаркт! — мелькнула мысль. — Но не могу же я умереть в сорок четыре года, ведь Фамильный Призрак напророчил мне долгую жизнь!»

Грохот и боль прекратились так же резко, как возникли. Меня все глубже затягивала вязкая трясина, состоявшая непонятно из чего — то ли из воды, то ли из воздуха. Затем я осознал, что кромешную тьму, обступившую меня, пронизывают образы, появляясь и исчезая с невероятной скоростью, как кинопленка, мелькавшая в убыстренном темпе сразу на нескольких экранах. Картины раннего детства в окружении тети Лорен и двоюродных сестер и братьев, школьные годы, Дон и я задуваем свечи на именинном пироге, дядюшка Луи сечет нас обоих за какую-то провинность, рождественские песнопения на снегу, рыбалка у реки, выпускной бал в средней школе. И наконец я догадался: это воспоминания, проигрыш прошедшей жизни.

Но не моей — Дона.

Из оцепенения меня вырвал леденящий ужас. Мельканье кинопленки обрело полнейшую чувственную реальность, и я закружился в безумном водовороте образов, звуков, запахов, вкусовых, осязательных и прочих ощущений. Мой внутренний голос выкликал имя Дона, и мне слышался его хриплый, раздраженный отзыв. Я был участником всех воспоминаний, а эмоциональный их настрой ясно свидетельствовал о том, что мой брат-близнец ненавидит и презирает меня всем своим существом.

Но почему, Донни, скажи почему?

Единственным ответом мне была волна ярости, захлестнувшая все видения. Я как будто очутился в эпицентре психического торнадо, и ум Дона рычал на меня со всех сторон, словно смертельно раненный зверь. Мимо проносились жена, дети, друзья, страдающие от его душевных ран, искренне стремящиеся помочь, но он отвергал все попытки, пока не стало слишком поздно. И в своих несчастьях винил главным образом меня.

Не понимаю — почему?

Я беспомощно глядел на этот вихрь, припоминая самое худшее. То, как он отторг Дени, развратил Виктора, как мучил Солнышко и других детей своим беспробудным пьянством, как соблазнил Элен с заранее обдуманным намерением оскорбить и унизить меня. К своему удивлению, я увидел, что он давно и отчаянно раскаивается в содеянном, однако источником всех его прегрешений стала необузданная, неистребимая ненависть ко мне. В финальной сцене своей жизни он покарал себя за нее, но то был акт не воссоединения со мной, а, напротив, отделения от меня.

Донни, я, право, не знаю, за что ты меня так ненавидишь. Но я не в обиде. И никогда не питал к тебе ненависти.