Основатель, стр. 27

Иллюзорный мир вокруг разорвался, пропуская настоящую реальность.

Он рухнул на пол просторного, светлого зала, за окнами которого кружил снег. А спустя несколько мгновений услышал взволнованный голос Доны, открыл глаза и увидел ее прекрасное лицо, яркие губы, серебряные волосы.

— Я не смог, — произнес Валентин через силу, глядя в бесподобно-синие глаза вилиссы. — Не дошел.

Он разжал окровавленный кулак, в котором был зажат смятый цветок, и прошептал:

— Это она дала.

— Кто? — так же тихо спросила вилисса, осторожно касаясь его лица.

— Смерть.

Глава 10

Свободен

Если говорить вежливо, то скрипка оказалась отвратительной. Мастер, сделавший ее, никогда бы не встал на одну ступеньку даже с Амати, не говоря уже о Гварнери и Страдивари. Жалкая немецкая подделка под одного из талантливых итальянцев была достойна лишь немедленного сожжения в камине.

То, что деревяшка не способна выдать ни одной приличной ноты, Миклош понял, как только ее увидел. Ему хватило единственного взгляда на это убожество, чтобы знать — скрипичный мастер родился бездарным.

Отвратительно сделанная нижняя дека, слабые ребра, плохой клей и слишком вылизанный, янтарный лак. В нем отсутствовала привычная теплота и глубина, что встречалась у благородных инструментов. Стоит ли говорить о звучании? Когда господин Бальза впервые коснулся смычком расстроенных струн, у него едва не лопнули барабанные перепонки. По его мнению, даже кошки, наступи им на хвост, не были способны издавать столь мерзких звуков.

Оставалось лишь удивляться, с какой помойки Кристоф притащил эту дрянь и почему до сих пор ее не уничтожил, а бросил валяться вместе со всяким хламом на чердаке. Где поверженный нахттотер и нашел музыкальный инструмент, когда, страдая от безделья, как-то под утро поднялся наверх.

Споткнувшись о запыленный лакированный футляр, Бальза не стал спрашивать разрешения и притащил находку в свою комнату, расположенную на втором этаже в особняке кадаверциана.

Миклош понимал, что ему необходима практика. И потому пришлось пожертвовать тонким, безупречным слухом и бесконечным талантом ради тренировки рук. Мучительная регенерация осталась позади, но пальцы до сих пор плохо слушались, были медлительными, неловкими. Смычок и карандаши — вот что ему требовалось для быстрейшего восстановления.

Однако рисовать быстро надоело. Сейчас все наброски походили один на другой — излишне однообразные и примитивные — Хранья, жарящаяся на солнечных лучах. Разумеется, поначалу подобные образы не могли не радовать Бальзу, но затем стали удручать. Он понимал, что до момента, как сестрица отправится в ад, пройдет еще какое-то время и, в раздражении собрав бумаги, смял их и под завязку насытил чрево мусорной корзины. Нахттотер решил, что музыка сейчас для него предпочтительнее, пускай она и рождается из столь отвратительной скрипки.

Прострадав несколько часов, он нашел выход из положения — играть, не касаясь смычком струн. И скрипка пела в его голове, создавая одну мелодию за другой. И каждая из них была прекрасна, настоящий бриллиант в музыкальной сокровищнице, а все потому, что их автором являлся господин Бальза.

Ля минор. Первую интонацию, наполненную энергией и стремлением вперед, сменило мелодичное ядро, мотивные импульсы, вытекающие один из другого. Темп, лад, фактура, характер движения. Этот концерт превосходил все то, что смогли создать и Бах и Вивальди. Миклош Бальза наслаждался собой и своей музыкой, на какое-то время забыв о свалившихся на него проблемах.

От музицирования его отвлекла боль в висках. Помянув гром и молнию, нахттотер с раздражением отложил скрипку в сторону и рухнул на кровать, проклиная сестру. Последствия «Поцелуя Медузы» ощущались до сих пор. По утрам на тхорнисха свирепым шакалом набрасывался сильный озноб. К вечеру частенько пропадала чувствительность в пальцах, легкой судорогой скручивало лицевые мышцы, исчезало зрение, жгло язык, и сильно ныли виски. Заклинание проклятых тупоголовых лигаментиа, которых сестра в два счета обвела вокруг пальца, никак не желало отпускать свою жертву. По подсчетам Бальзы, эта гадость не прекратит донимать его еще, по крайней мере, две недели.

Когда боль становилась невыносимой, нахттотер клал на лоб мокрое полотенце. Это помогало слабо, но зато он не терял способности думать. Господин Бальза не гнушался раз за разом прокручивать в голове ночь своего поражения.

Признаться честно, он не любил признавать свои ошибки, но сейчас иного выбора не было. Миклош знал, что во всем виноват сам. Подумать только! Прожить столько лет среди опасных, словно акулы, блаутзаугеров и растечься перед сестрой, словно выброшенная на берег медуза! Он всегда считал ее более слабой, более нежной, более ранимой, более недальновидной… И поплатился за это сполна. А между тем такую тварь следовало убить сразу, мгновенно, а не дарить ей жизнь, пускай это и было существование в пределах Котора. Да и затем, как только она вернулась в Столицу, — надо было не разговоры вести, а немедля раздавить ее мерзкую голову!

Но он не смог. Черствый, кровожадный, любящий только себя Бальза в самой глубине души надеялся, что они будут вместе. И упустил момент. А затем стало поздно.

«Тупоголовый романтик!» — презрительно прошипел он, глядя в идеально-белый потолок. Его тошнило от себя, от своей глупости и того, что произошло. Стоило ему подумать о том, что теперь сестра заняла его «Лунную крепость», возглавила его клан и называет себя нахттотерин, весь мир становился алым от ненависти.

Но приходилось контролировать свои чувства, быть сдержанным и не разнести что-нибудь из мебели или коллекционной этрусской керамики кадаверциана. Вряд ли Кристоф будет рад, если в его доме случится погром.

Бальза разумно полагал, что сейчас не время ругаться с колдуном. Тот стал союзником, пускай и невольным. Кадаверциан явно был не слишком доволен незваным гостем, которого притащил на своем горбу дух-убийца, но, слава Основателю, не приказал выбросить нахттотера на солнце.

Почему мастер Смерти так поступил — Миклош не знал до сих пор. «С некромантами, — думал он, — никогда не поймешь, играют ли они в благородных рыцарей или, действительно, таковыми являются». Он не представлял, какая Кристофу выгода от его жизни, особенно если учесть, что колдун на дух его не переносит.

На всякий случай, чтобы не гневить судьбу, в первые дни Бальза вел себя тише воды ниже травы. Это было не сложно, поскольку большую часть времени он провел в беспамятстве. Регенерация проходила на удивление медленно и тяжело.

Однажды, придя в себя на изорванной постели, Миклош увидел стоящего в дверях колдуна. Он попытался улыбнуться, но губы плохо слушались, и на лице появилась неприятная гримаса:

— У меня сегодня не слишком презентабельный вид, — хрипло и натужно рассмеялся нахттотер, садясь. — Извини, что встречаю тебя в мятой рубашке.

Ничего не сказав, кадаверциан вошел в комнату и поставил на столик большую кружку с кровью. Брат Храньи тут же почувствовал голод. Он не помнил, когда ел в последний раз.

От кружки отвратительно смердело застарелой несвежей пищей, и господин Бальза внутренне скривился. Какой еще еды можно было ожидать в кладбищенском логове? Здесь никто не собирался кормить его свежими лакомствами.

Кадаверциан догадался, о чем думает гость, и едва заметно улыбнулся:

— Никаких блондинок.

Понимая, что спорить нет резона, тхорнисх лишь пожал плечами.

Тогда Кристоф провел над кружкой рукой. Запахло анисом, и кровь приобрела светло-зеленый цвет.

— Что это за дрянь? — не сдержался Бальза. — Теперь она выглядит так же отвратительно, как и пахнет!

— У меня нет знаменитых эликсиров Луция Тхорнисха. Тебе придется пить, что дают.