Мемуары 1942–1943, стр. 56

Я рассказываю ему о бесцветных немецких комментариях и о тенденциях английской пропаганды, которая внушает нам, что мы должны выгнать немцев, если рассчитываем на достойную капитуляцию.

И вновь разговор поворачивается к теме войны и мира.

– Мы должны сбросить немецкое ярмо, – говорит Муссолини. – У нас есть право сказать им, что мы ведем войну уже более трех лет, потеряли наш торговый и почти весь военный флот, многие наши города разрушены. Они нам не помогут. Больше ничего уже нельзя сделать [263].

– А Венгрия и Румыния последуют нашему примеру.

– Венгры больше не могут продолжать.

Я спрашиваю, что он думает о внутренней ситуации в Германии.

– Не слишком хорошая. С каждым днем немецкий народ все больше осознает, что то, что произошло во время прошлой войны, повторяется: захват больших территорий, продвижение на сотни километров, миллионы тонн затонувших грузов противника, но победы не видно. У людей появляется чувство, что история повторяется, – еще одна наполеоновская кампания в России. Японцы вели и ведут себя более осторожно в отношениях с Россией, что мне и подтвердил их посол. Я думаю, что победить Японию будет чрезвычайно сложно; именно по этой причине у американцев возникла мысль, что война продлится до 1949 года.

– Германия – это стальной трос, а мы – пеньковый, более гибкий, менее прочный под нагрузкой. Стальной трос разрывается внезапно. А тут еще эти разногласия с Ватиканом, религиозные внутренне, но имеющие серьезные международные последствия. Как смело эти епископы выступали в Колонье.

– Возможно, Ваше превосходительство, мы в Италии хотели откусить больше, чем могли проглотить. Что я имею в виду – это то, что вы допустили ту же ошибку, что и Криспи [264], который думал, что он может расширить заморские территории, не имея прочного тыла.

– Да. Что касается итальянцев, это вопрос духовной стойкости. У них есть все другие достоинства – терпение, уравновешенность, интеллигентность, но не духовная стойкость. Для этого нужны поколения и поколения и тяжелые испытания, подобные нынешним. Сицилийцы великолепно выстояли под ударами, которые на них обрушились, которые вызвали хаос, нехватку продовольствия, воды, лишили их работы и учебы. Власти исчезли; единственным, кто остался на своем посту, был префект Катании.

Если бы дивизия «Геринг» сопротивлялась более стойко, американцы были бы отброшены назад в море у Джелы, и это могло бы многое изменить.

Я говорю:

– Я родом из Джелы.

– Вот как. Я там был, провел изумительный день. Мы даже танцевали, и я сказал приходскому священнику, что наши танцы абсолютно невинны.

Я знаю, что в некоторых городах острова сицилийцы не хотели иметь никакого дела с англичанами. На Сицилии также наблюдалась военная неподготовленность и нерешительность со стороны командования. Представьте, что я имел возможность лишь однажды говорить с Гудзони! И потом, командование находилось слишком далеко от войск и связь была утеряна. Я издал декрет, чтобы армейские штабы находились не далее ста километров от линий фронта и всегда можно было поддерживать связь через вестовых. В течение пятнадцати дней мы думали, что батальон дивизии «Неаполь» был уничтожен. И в конце концов мы обнаружили, что он еще сражается вместе с немецким отрядом. Плохая готовность повсюду.

– Флот был готов.

– В значительной степени да, и Каванари проделал отличную работу, особенно в отношении топлива.

Муссолини вновь возвращается к вторжению на Сицилию.

– Я организовал инспекцию острова. Вначале штаб был против, они считали, что мое присутствие явится причиной более тяжелых налетов. Чепуха. Затем были разработаны два плана поездки – один на неделю и один на месяц. Отправившись из Мессины, я хотел совершить полное турне и осмотреть каждый взвод, каждый пост. Мое состояние здоровья помешало мне осуществить это. У меня были сильнейшие боли. Мне, человеку, который исключительно хорошо переносит боль, пришлось даже прибегнуть к болеутоляющим уколам. Я похудел почти на двадцать пять килограммов, и Фругони предупредил меня, что, если я не перестану терять в весе, я просто умру. Когда была организована поездка на Сицилию, у меня опять начался приступ. Подзи – помощник Фругони, Ми лани – рентгенолог и Пуччинелли – хирург сказали, что мне необходим по крайней мере трехнедельный покой, а затем операция. Поэтому я больше ничего не смог сделать.

Разговор переходит к кампании в Эфиопии.

– Мы утратили империю, потеряв всего лишь полторы тысячи убитыми. Слишком мало. Там руководство также было слабым. У них имелись великолепные запасы продовольствия и топлива, я читал английский отчет. Итальянское Сомали вообще не оборонялось. В Эритрее, напротив, и сами англичане это признали, мы сражались превосходно.

Он упоминает о репатриации итальянцев из империи, о бесконечных взаимных обвинениях в грабежах и предательстве.

– Я закончил тем, что назначил третью инспекционную поездку, которая осуществляется сейчас, под давлением академика Копполы, у которого там имелись родственники.

Пришло время сходить на берег. Муссолини поднимается на палубу и на мгновение останавливается, чтобы бросить взгляд на панораму острова [265]. Он прощается со мной и повторяет:

– Пожалуйста, передайте то, что я вам сказал.

Он печально улыбается, салютует вытянутой рукой и занимает свое место на лодке вместе с эскортом. Моторка удаляется от корабля. Моряки заняты своими делами, некоторые на посту – ни слова, ни жеста.

2. В доме раса [266]

Незадолго до десяти часов Муссолини сошел на берег на маленьком пляже деревушки Санта-Мария, перед домом раса. В окружении своих тюремщиков и эскорта он несколько минут смотрел на морской горизонт, на восток, где виднелись высокие горы Искьи и скалы Санто-Стефано и Вентотене. «Персефона» стояла на якоре недалеко от берега вблизи от древних гротов Пилата, где римляне разводили миног, чтобы с их помощью предсказывать и прорицать.

Выйдя из своего меланхоличного созерцания, Муссолини внезапно произнес:

– Я устал. Я бы хотел отправиться в постель.

Они проводили его до дверей дома и попросили подняться в свою комнату, которая была свежей от побелки. Он огляделся вокруг и увидел в этом чистом прозрачном свете старую железную кровать с голыми досками, стул с торчащей подкладкой, стол из пивной, сальный и исцарапанный ножами. Он в ярости сжал кулаки и сказал, повернувшись к окну:

– С меня достаточно! – Затем он взял стул, вытащил его на середину комнаты и сел, добавив: – И этого с меня довольно!

Он опустил голову и закрыл лицо руками.

Когда пришел в себя, он увидел старшего сержанта карабинеров у двери. Сержант вошел, отдал честь и встал, ожидая указаний. Было ясно, что сержант чувствует всю нелепость ситуации. Он не мог поверить, что человек, который был хозяином Италии в течение более чем двадцати лет, сейчас является его пленником. Муссолини встал и, взяв его за плечо, сказал:

– Мужайся! Я знаю, что ты сейчас чувствуешь… Мне нужно отдохнуть.

Его голос выдавал усталость, и сержант, извинившись, сказал, что он сейчас найдет матрас, простыни и принесет что-нибудь поесть.

– Мы не ожидали, что вы приедете на Понцу, Ваше превосходительство. Мне сказали об этом меньше получаса назад.

– Не беспокойтесь, сержант, – прервал его Муссолини.

Сержант вышел из комнаты и отправился в ближайший дом, где жили его люди, чтобы взять необходимые вещи, и через час он вернулся и принес матрас, простыни и подушку. Жена одного из карабинеров принесла чашку бульона, яйцо и две груши.

Сержант постучал в дверь. Муссолини, который лежал, вытянувшись на досках, под голову он постелил свернутую куртку, поднялся.