Мемуары 1942–1943, стр. 42

Даже знаменитый меморандум Чезаре Росси в конце декабря (опубликованный по инициативе правительства, чтобы опередить своих политических противников) не произвел особого впечатления на короля [187]. Противники фашистского режима оказались с этого времени поставлены перед нравственной проблемой, решения которой не было; а также, покинув парламент, они освободили поле действий – поле, на котором в подходящий момент режим должен был начать контрнаступление. И оно началось с речи 3 января 1925 года и мер, предпринятых в течение последующих сорока восьми часов [188].

Хотя король проявил определенную твердость и не отреагировал на обращения к нему авентинцев во второй половине 1924 года (даже когда они обратились к нему фактически непосредственно) – ему не слишком понравились действия, предпринятые 3 января, когда путем запрещения всех политических партий были заложены основы тоталитарного государства.

Это было первое «столкновение» двоевластия. Король почувствовал, что с этого дня и впредь монархия перестала быть конституционной в парламентарном смысле слова. Выбора больше не было. Политические игры партии и альтернативной власти закончились. Raison d' etre (право на существование – фр.) Короны сходило на нет. Постоянные правительственные кризисы в дополнение к серьезным национальным волнениям и новогодние поздравления (позднее упраздненные) были единственными поводами, по которым король предпринимал что-либо, чтобы напомнить итальянскому народу, что он являлся кем-то еще, кроме страстного, если не сказать фанатичного, собирателя старинных монет. Во время правительственных кризисов имело место постоянное хождение депутатов в Квиринал, так как король еще являлся центральной политической фигурой. Начиная с 1925 года все это прекратилось. Начиная с этого года и в дальнейшем смена руководителей страны зависела от перестановок внутри самой партии.

1925 год был годом принятия особых законов. 1926-й – годом конструктивных социальных законов [189]. К ноябрю палата (с этого времени называвшаяся Фашистской) лишила депутатов Авентинской оппозиции их мандатов за выход из парламента. Это ужесточение политики режима в тоталитарном смысле слова не прошло незамеченным в дворцовых кругах. С этого момента начали говорить о Короне как о заложнице партии и начали симпатизировать королю, который теперь отошел на задний план (на вторые роли) по сравнению со мной.

Но, несмотря на все это, два года – 1925-й и 1926-й – прошли спокойно.

Глава XVIII

Драма двоевластия (2)

От Большого совета к июльскому заговору

Законом, который принес первое серьезное столкновение между монархией и фашизмом, был закон, легализовавший Большой совет, сделавший его высшим органом государства и определивший его обязанности и прерогативы [190]. Помимо задачи составления списка персон, достойных занять пост главы правительства (и я однажды представил такой список королю), Большой совет сохранил за собой право вмешательства в вопрос о престолонаследии [191]. Династические круги были страшно шокированы. Это означало смертельный удар по конституции, которая решала проблему престолонаследия автоматически. Некоторые даже намекали, что данная статья была инспирирована республиканцами и что в любом случае мы хотели избежать вступления на трон принца Умберто и выдвинуть тогдашнего герцога Апулии [192].

Порядок престолонаследия

С этого дня Виктор Савойский начал испытывать сильную неприязнь ко мне и глубокую ненависть к фашизму. «Режим, – сказал он однажды королю, – не должен вмешиваться в эти вопросы, которые уже определены конституцией. Если при монархическом режиме партия пытается решить, кто унаследует трон, монархия перестает быть монархией. Объявление о вступлении на трон может быть лишь традиционным: «Король умер. Да здравствует король!»

Кризис, вызванный законом о Большом совете, продолжался несколько месяцев, хотя отношения между силами двоевластия внешне оставались теплыми.

В 1929 году примирение с папским престолом сгладило недовольство, и отношения вернулись в нормальное русло. Сначала король не верил в возможность решения «Римского вопроса» [193]; потом он начал сомневаться в искренности Ватикана; и наконец, он почувствовал себя польщенным тем, что последний залог, имеющийся у Рима, был выкуплен. Его также радовала перспектива обмена визитами между двумя соседними суверенами. Во всем этом он видел признаки укрепления существующих учреждений. Он был доволен и Конкордатом, хотя его пресловутый антиклерикализм вызывал у короля некоторые подозрения. Но когда он увидел толпы епископов, выстраивающихся друг за другом, чтобы принести ему клятву верности, он пришел к убеждению, что даже при Конкордате каждая уступка, сделанная Ватикану, давала что-то взамен.

Таким образом, 1929 год складывался удачно. Через некоторое время после подписания Латеранских договоров король сказал мне во время одной из наших еженедельных встреч:

«Вы преуспели в деле, которым другие даже не пытались заниматься и которое не могли бы осуществить. Ваши речи в парламенте исправили слишком широкое толкование соглашений, имеющееся в определенных клерикальных кругах [194]. Это замечательно. Я не знаю, как выразить мою благодарность публично. Я действительно не представляю, как это можно было бы сделать. Ожерелье Вы получили после присоединения Фиуме. Может быть, титул?..»

«Нет, нет, – прервал я его. – С титулом я сразу же буду казаться смешным. Мне стыдно будет перед самим собой. Я не смогу сказать с гордостью: «Roi ne pui, prince ne daigne, Rohan je suis» (Королем быть не могу, принцем не хочу, я – Роган – фр.). Я просил бы Вас не настаивать. Каждый должен жить по-своему».

Король все понял, и этот вопрос больше не поднимался.

Пересказ всех инцидентов, в которых двоевластие подвергалось более или менее серьезным испытаниям, занял бы слишком много времени. Дело начинало принимать серьезный, а иногда даже гротескный оборот, когда оно касалось священных и почти запутанных лабиринтов «протокола» дворцового церемониала. Оно достигло своего пика, когда фюрер прибыл с визитом в Рим. По этому случаю двоевластие проявляло себя перед широкой общественностью во всей полноте в течение недели, и были инциденты, которые удивляли, вызывали раздражение, а иногда забавляли публику. Я посетил Германию с визитом в 1937 году. Мне был оказан незабываемый прием в Берлине и Мюнхене. Миллионы берлинцев собрались на Майфельд, чтобы послушать выступление фюрера и мою речь. Интерес к моему визиту был огромен во всем мире. А в мае 1938 года фюрер прибыл в Рим. Не всегда легко было согласовывать формальности визита, но было ясно, что фюрер намеревается посетить главным образом «Рим Муссолини».

Когда поезд немецкой делегации прибыл на новую и очень красивую станцию Сан-Паоло, его встречали я и король. Но сразу же по приезде фюрер сел в королевский открытый экипаж вместе с королем и отправился в Квиринал. Народ, собравшийся на Виа дей Трионфи, Виа дель Имперо и Пьяцца Венеция, тщетно пытался увидеть там меня. Я отправился обратно в свой кабинет по боковым улочкам Тестаччио.

Фюрер, казалось, был обижен этим. В последующие дни мы по очереди предлагали свое гостеприимство. Утром король сопровождал фюрера на различные демонстрации, а после обеда этим занимался я или наоборот, в зависимости от степени политизированности и профашистской направленности этих демонстраций.