Робинзоны из Бомбея, стр. 50

Медленно двигаясь вместе с толпой, Раджив приближался к алтарю.

Левой рукой он крепко держался за материнскую руку, а в правой нес подношения богу — цветы и заветную коробочку.

Наконец толпа вынесла их к алтарю. Охваченная благоговейным трепетом, мать низко склонила голову перед изваянием божества. Стараясь не растерять цветы, Раджив стал торопливо вынимать из коробки принесенные сласти, как вдруг, взглянув на то, что стояло в глубине алтаря, застыл ошеломленный: за невысоким барьером возвышалась статуя, высеченная из белого мрамора, точь-в-точь такая же, какую они видели на базаре, только намного больше.

Перед глазами Раджива всплыло сердитое лицо дамы, в ушах прозвучали брошенные ею обидные, злые слова. Пальцы его невольно разжались, сласти с цветами рассыпались по полу.

— Мама, мама! Этот бог не для нас! — испуганно закричал Раджив. — Этот бог для богатых!

Увешанная бесчисленными гирляндами цветов величественная статуя богини Лакшми, высеченная из белого мрамора, бесстрастно взирала на царящую вокруг нее суету, а Раджив, не отводя от богини испуганных глаз, крепко прижимал к груди вылитую из бронзы крохотную фигурку Лакшми, которую они с матерью по дешевке купили на базаре.

Бамачороно Митро

Мечта

На столике в спальне Судамо-бабу тускло горит лампа. Кругом тишина, лишь в соседнем доме слышится по временам неуемный детский плач. В комнате, где жена укладывает детей, тоже спокойно: Мими и Тукуна наконец угомонились после яростного спора, закончившегося очередной потасовкой. А спорили они из-за того, к кому лицом должна лежать мать. Слипаются веки и у Прити, хотя сквозь дрему она все еще обмахивает детей опахалом и напевает колыбельную. «Мими, дочка моя золотая…» — сонно звучит ее голос. Под размеренный шорох опахала тихо плывет по воздуху колыбельная. Она кажется волшебной песней, доносящейся из царства сна. Должно быть, в материнской этой колыбельной сокрыта некая чудодейственная сила, если при звуках ее унялись даже такие отчаянные сорванцы, как Мими и Тукуна.

Судамо-бабу облегченно вздыхает, осторожно встает с постели и на цыпочках прокрадывается в другую комнату, где стоит заваленный книгами письменный стол. Судамо-бабу принадлежал к пишущей братии и занимал среди писателей современного толка видное, если не сказать исключительное, положение, которое становилось тем неколебимее, чем непонятнее были его идеи, образы, сравнения, чем удивительнее казались создаваемые им слова. В последнее время он носился с мыслью создать оригинальнейший, ни на что не похожий роман, в котором своеобразно бы преломились все достижения человеческого ума. Но когда в доме стоит такой гвалт, когда между детьми то и дело разыгрываются настоящие сражения, тут не только не напишешь ни строки, а последние мысли и те растеряешь.

Судамо осторожно поставил на стол лампу, вывернул посильнее фитиль, достал бумагу и только было взялся за перо, как вдруг услышал хныканье Мими:

— Ma, смотри, он брыкается!

Судамо-бабу в изнеможении отложил перо. «О Рагхунатх!» — мысленно обратился он к богу — покровителю их семьи.

Тем временем хныканье Мими превращалось в громкий рев. Судамо охватило жгучее желание разорвать в клочки бумагу, вонзить перо в стол, швырнуть лампу о стену и бежать вон из дома, пополнив собой племя саньяси [38]. Однако ничего подобного он не сделал, а, обхватив в отчаянии руками голову, все повторял и повторял имя божие, бросая на Прити беспомощные взгляды. А та как ни в чем не бывало по-прежнему, лежа на постели, тянула свою монотонную колыбельную: «Мими, дочка моя золотая…»

— Должно быть, Мими закаливает свои голосовые связки, — с жестким спокойствием заметил Судамо-бабу.

Прити встрепенулась, приподнялась на локте и жалко улыбнулась мужу.

— Тихо, уродинка, молчи! — попыталась она зажать рот дочери.

Но разве можно унять ревущего ребенка?

Послышались глухие удары по постели; это, конечно, Тукуна. Взбешенный обвинением сестры, он колотил кулаками по подушке, демонстрируя тем самым свой боевой пыл. Судамо подозревал, что за этим последуют непосредственные военные действия. Так оно и случилось: Тукуна превратил свои подушки в баллистические снаряды.

— Что за наказание такое, ни минуты не дадут поспать спокойно! Хоть умирай! — в сердцах воскликнула Прити, щедро награждая детей шлепками. Потом, схватив сына за ухо, она спросила: — Ты зачем лягнул Мими?

— А чего она сама протянула ко мне руку? — визгливо ответил вопросом на вопрос Тукуна.

— Как вам не стыдно! Вы оба хорошие задиры… Ну, а ты, Тукуна, вообще негодный мальчишка — без конца ссоришься с сестрой. Ведь она же меньше тебя!

Слова эти — своеобразная характеристика Тукуны — так часто повторялись, что он уже не обращал на них ни малейшего внимания.

Вот и сейчас: вместо того чтобы устыдиться, он со злостью замолотил кулаками по спине сестры. Дать сдачи ему Мими не могла, и тогда с досады она вцепилась зубами в руку матери — та вскрикнула от боли.

Надо сказать, что Тукуна испытывал неприязнь к Мими еще до ее рождения. В то время он, правда, не умел говорить, и точившая его ревность проявилась весьма странным образом: мальчик стал до крайности упрям, раздражителен и ни за что не желал сходить с рук матери. Когда появилась на свет Мими, Тукуна молча подошел к дверям комнаты, где лежала Прити, бросил на новорожденную сердитый взгляд, так же молча отошел от порога и забился в угол. Когда ему случалось видеть, как Прити кормит девочку, он всякий раз норовил столкнуть ее с рук матери, а застав Мими одну, обязательно щипал ее, колотил и убегал прочь. Жестокость Тукуны доставляла отцу глубокие страдания.

— Это же брат и сестра, они родились один за другим, — заметила Прити. — Такие дети всегда ссорятся.

Она уложила их подальше друг от друга, а сама легла на спине посредине, чтобы ублаготворить обоих, и начала рассказывать про тигра.

— Ты, Мими, никогда не видела такого тигра! У него большие-пребольшие уши, большие-пребольшие зубы, большие-пребольшие ноги, большие-пребольшие руки.

— Разве у тигров бывают руки? Вот и неправда! За это бог тебя накажет! — закричал Тукуна, вспомнив слова матери о том, что бог наказывает за ложь.

— Конечно, не бывают, я просто оговорилась.

Но Мими не согласилась с этим.

— Нет, бывают, бывают! Правда, да? А то чем же они будут рис есть?

— Вот тигр пришел и говорит, — продолжала Прити, не ответив Мими на ее вопрос, — «хау-мау-кхау, человечиной пахнет. А ну, кто здесь плачет?» — «Нет, нет, — отвечаю я ему, — Мими не плачет, уходи скорей, уходи отсюда». «Хорошо, говорит, уйду, но если она будет плакать, я заберу ее».

Способность тигра говорить человеческим голосом у Тукуны возражений не вызвала. Он, как и Мими, слушал рассказ матери, широко раскрыв глаза.

— Ма, — вдруг воскликнул Тукуна, — раз Мими грызет мой мел и грифельную доску, пусть тигр и забирает ее!

Мальчик не солгал. В свое время Мими, после некоторых исследований, пришла к глубокому убеждению, что грызть мел и грифельную доску куда приятнее, нежели использовать эти предметы для письма или рисования. Но как бы то ни было, в этот момент она не пожелала согласиться с братом и возразила, прижавшись на всякий случай потеснее к матери:

— Пусть тигр Куну забирает!

Прити оказалась меж двух лагерей, ведущих словесную перепалку.

— Пусть тебя!

— Нет, тебя!

Враждующие стороны схватились врукопашную, сражаясь на груди Прити. Та водворила их на прежние места и села.

— Если вы будете так безобразничать, я уйду из дому. Пусть тигр заберет меня. Меня!

— Я угощу его рисом, и он тебя не тронет, — успокоила Мими.

— А я, — заявил Тукуна, — застрелю его из своего ружья!