Цезарь, стр. 60

Чаша переполнялась.

Это было положение Бонапарта в Египте, которого ежедневно оскорбляла Директория. Аналогия получается полной, включая Помпея. Французского Помпея звали Моро. [54]

Не следовало терять ни минуты. У Цезаря было с собой только пять тысяч человек пехоты и триста конницы.

Но он рассчитывал на тех солдат, которых пошлют против него, и которые раньше служили под его началом; он рассчитывал на своих ветеранов, которым он дал отпуск, отправив их в Рим на голосование; и на те два легиона, что он отдал Помпею, каждый человек из которых, уходя, получил от него по сто пятьдесят драхм; и еще, кроме всего этого, он рассчитывал на свою удачу.

Они собирались начать с захвата Аримина, крупного города в Цизальпинской Галлии; вот только при этом следовало не развязывать большого побоища и пролить как можно меньше крови; значит, это нужно было сделать внезапно.

Поэтому Цезарь приказал своим капитанам и солдатам взять только мечи; после чего он поручил командование армией Гортензию, провел день, наблюдая битву гладиаторов, незадолго до наступления ночи принял ванну; после ванны он отправился в обеденный зал и пробыл там некоторое время со своими сотрапезниками, приглашенными на ужин; где-то через час он поднялся из-за стола, радушно предложил гостям продолжать угощаться, пообещал им скоро вернуться, вышел, сел в наемную повозку, и отправился не по той дороге, которой должен был держаться; его факелы погасли, он сбился с пути, проблуждал всю ночь, нашел проводника только к утру, добрался, наконец, до своих солдат и капитанов, которым он назначил встречу в условленном месте, повернул в сторону Аримина и очутился перед Рубиконом – маленькой речкой, тонкой струйкой воды, знаменитой сегодня наравне с самыми полноводными реками, которая служила границей между Цизальпинской Галлией и собственно Италией.

Мануций утверждает, что видел там такую надпись: «Пусть через эту реку Рубикон никто не перейдет со знаменами, оружием или солдатами».

И в самом деле, на одном из ее берегов Цезарь был императором; на другом он будет просто мятежником. Так что он остановился, оробев от мыслей, которые завладели его разумом.

Неподвижно застыв на одном месте, он провел долгое время, обдумывая разные решения, приходившие ему в голову, взвешивая на весах своего опыта и своей рассудительности разные стороны своих замыслов. Затем он призвал своих друзей, и среди других Азиния Поллиона, и нарисовал перед ними все бедствия, которые последуют за переходом через эту реку; и как человек, который имеет право заранее требовать суда над своими решениями, он вопрошал потомков, как они оценят этот его шаг.

Играл ли Цезарь, или был искренен? Некое чудо, несомненно, подготовленное им, положило конец его сомнениям.

В тот самый миг, когда он, уже посовещавшись со своими друзьями, воззвал к солдатам, говоря им:

– Соратники, есть еще время, мы можем повернуть назад; но если мы перейдем эту реку, остальное будет решать оружие!

В этот миг, как мы уже сказали, на берегу реки показался вдруг необычайного роста человек, играющий на флейте.

Изумленные солдаты приблизились к великану. В числе этих солдат был один трубач.

Таинственный человек бросил тогда свою флейту, схватил трубу и, поднеся ее к губам, бросился в реку и, трубя во всю мочь, вышел на другой берег.

– Вперед, сказал Цезарь, туда, куда призывает нас глас богов и людская несправедливость. Alea jacta est! (Дословно: Жребий брошен!)

Плутарх говорит за него эти слова по-гречески.

– К???? ?????????! (Дословно: Пусть жребий будет брошен!)

И, наконец, согласно Аппиану, он сказал:

– Настоло время остаться по эту сторону, на горе мне, или перейти его, на горе всему миру.

Цезарь не сказал ни слова из всего этого, и даже не упомянул Рубикон.

Но как бы ни были сказаны эти слова, ставшие пословицей, или не были сказаны вовсе, неоспоримым фактом стало то, что констатировал Тит Ливий: «Цезарь выступил против всего мира, имея пять тысяч человек и три сотни лошадей».

Глава 53

Назавтра еще до рассвета Цезарь завладел Аримином (ныне Римини). Эта новость взвилась с берегов Рубикона словно на орлиных крыльях и тяжело обрушилась не только на Рим, но и на всю Италию. Цезарь перешел Рубикон и шагал к Риму, – это означало гражданскую войну.

А что такое была гражданская война для римлян? Это было горе в каждой семье; это была смерть, входящая в каждый дом; это была кровь, льющаяся по всем улицам; это был Марий, это был Сулла.

Кто мог вообразить себе невообразимое? – кто мог вообразить, кто мог предугадать милосердного победителя? Это было незнакомо, невиданно, неслыханно, это было просто невероятно! Прошлые войны явили ужасную картину того, какой должна была стать и эта война.

Но на этот раз все было не так, как в другие войны, когда страх заставлял людей прятаться по домам. Теперь ужас гнал людей вон из домов. По всей Италии было видно, как бегут потерявшие голову мужчины и женщины. Казалось, сами города срываются со своего основания, чтобы обратиться в бегство и перенестись на другое место. Все устремилось к Риму; Рим был полностью затоплен этим людским потоком, который хлынул в него со всех окрестностей, ища в нем убежища. Каждый беглец врывался в него в таком смятении, что эта уличная буря, волновавшая людское море, которое захлестнуло перекрестки и площади, все нарастала, набирала силу, так что уже никакие доводы разума, никакая власть не могли сдержать ее.

И все новые мужчины и женщины, все более перепуганные, появлялись с криком:

– Цезарь идет!

И каждые губы повторяли:

– Цезарь! Цезарь! Цезарь!

Зачем же стремились в Рим все эти люди, эти города, эти народы? Они искали защиты у Помпея. Помпей был единственным, кто мог противостоять Цезарю. Каким в их памяти остался Цезарь? Расточительный и мятежный трибун, который предлагал и приводил в исполнение земельные законы. Кем был для них Помпей? Воплощением порядка, собственности, добрых нравов. Но Помпей потерял голову.

Поскольку нужно было свалить на кого-то вину, сенат свалил ее на Помпея.

– Это он, – говорил Катон, – возвеличил Цезаря во вред себе самому и Республике.

– Почему, говорил Цицерон, почему Помпей отверг такие разумные предложения, которые делал ему Цезарь?

Фавоний остановил Помпея на Форуме.

– Где же твои солдаты, Помпей? – спросил он.

– У меня их нет, – безнадежно ответил тот.

– Ну, так топни ногой; ведь кажется, ты обещал, что тогда твои легионы появятся из-под земли.

И, однако, у Помпея было, по меньшей мере, в четыре раза больше солдат, чем у Цезаря. Но кто мог представить себе, что у Цезаря только пять тысяч человек? По Риму распространялись самые странные слухи о численности войск Цезаря и о скорости его движения.

И потом, Помпей чувствовал, что народ весь целиком переходит к Цезарю. Казалось, сама земля уходит у него из-под ног. Потому что народ – это почва, на которой стоит всякая власть; революции – это землетрясения.

Видя, что Помпей потерял голову, сенат бросил клич: Спасайся кто может! Он издал закон, который объявлял изменником всякого, кто не побежит вместе с ним. Катон поклялся, что не будет больше брить бороды, стричь волос и возлагать на голову венок, пока Цезарь не будет наказан, а Республика – вне опасности.

Он сделал еще одну вещь, которая потом дорого ему обойдется: чтобы его юные дети не остались без присмотра, он снова взял в жены Марцию, «которая, – говорит Плутарх, – была вдовой и обладала весьма значительным состоянием, потому что Гортензий умер, и умирая, сделал ее своей наследницей. И это, добавляет греческий философ, явилось поводом для попреков Цезаря, который обвинял его в том, что по причине своего корыстолюбия он торговал браком ради денег. «Потому что, в конце концов, – говорит он, – если Катону была нужна жена, зачем уступать ее другому? А если она не была нужна ему, зачем забирать ее обратно? Не одалживал ли он ее Гортензию в качестве приманки, отдавая ее молодой, чтобы забрать назад богатой?»