Цезарь, стр. 103

Он был принят при дворе Цезаря; но что такое Цицерон при дворе Цезаря, если там будет сам Цезарь! Цезарь напрасно будет подходить к нему, брать его за руку, оказывать ему честь своим объятием: Цезарю всегда придется наклоняться, чтобы обнять Цицерона.

Как далек этот Цицерон, затерявшийся среди придворных Цезаря, от того Цицерона, что восклицал: «О счастливый Рим, рожденный под моим консулатом!»

Так что же делает Цицерон? Он дуется; он думает, что удаляясь от Цезаря, он вновь обретет свое прежнее величие. Как бы не так! удаляясь, он канет во тьму; вот и все. Цезарь – это свет; и видны оказываются только те, на кого он проливает свои лучи.

Цицерон пытается развлечься; он пирует с Гиртием и Долабеллой; с тем Долабеллой, которого он поносил последними словами. Он дает им уроки философии; те, в обмен на это, дают ему уроки гастрономии.

Все это происходило в доме Кифериды, греческой куртизанки, бывшей любовницы Антония, которую тот прогуливал по городу, усадив рядом с собой на колесницу, запряженную львами.

Но, увы! он больше не защитник, не покровитель, он никому больше не советчик.

Между тем в это самое время умирает Туллия, и Цицерон носит сразу два траура: траур по своей дочери и траур по свободе.

Он воздвигает храм в честь Туллии и, чтобы о нем заговорили, пытается задеть Цезаря, написав восторженный панегирик Катону; но Цезарь довольствуется тем, что публикует Антикатон и, отправляясь выигрывать сражение при Мунде, посвящает Цицерону два тома по грамматике.

Согласитесь, это невезение.

Ну что ж, история Цицерона – это история любой личности, раздраженной тем, что Цезарь поднялся выше их голов, и заставил все головы склониться, не срубив ни одной.

И, тем не менее, происходит одно странное явление, из-за которого победитель почти так же печален, как и побежденные.

Помпей, чванливый, своенравный, неверный друг, нерешительный политик, посредственный, наконец, человек, – Помпей имеет клиентов, почитателей, фанатиков; эти клиенты, почитатели и фанатики – люди более значительные, чем он сам: это Катон, Брут, Цицерон; Цицерон в особенности испытывает к нему то увлечение, которое испытывают к капризной и ветреной любовнице; он хочет восхищаться Цезарем, но может только любить Помпея.

И теперь взгляните на Цезаря: кто его клиенты? Кучка мерзавцев: Антоний, грабитель, пьяница, распутник; Курион, несостоятельный должник; Целий, сумасшедший; Долабелла, мечтающий об отмене долгов, зять Цицерона, заставивший свою жену умереть от горя. Только ставленники, но не друзья! Антоний и Долабелла сговорятся против него; он не решится ходить без эскорта мимо дома последнего: почитайте письма Аттика. И все они кричат, все они ругают, все они позорят его. Милосердие Цезаря утомляет этих авантюристов; пролить немного крови было бы только к лучшему!

Цезарь знает, что на его стороне нет ничего хорошего, кроме него самого. После того, как он был демагогом, бунтарем, распутником, расточителем, Цезарь делается цензором, блюстителем нравов, консерватором, экономом.

Разочаровавшись в своих собственных друзьях, кем он окружает себя? Помпеянцами. После того, как он их победил, он их простил; после того, как он их простил, он осыпал их почестями: он назначил Кассия своим легатом; он сделал Брута наместником Цизальпинской Галлии; он сделал Сульпиция префектом Ахеи. Все ссыльные постепенно возвращаются и снова занимают положение, которое они занимали до гражданской войны; если вдруг возвращение того или иного проскрипта наталкивается на какие-нибудь трудности, Цицерон оказывается тут как тут, и устраняет их.

Вдобавок сенат воздвиг храм, в котором Цезарь и Богиня подают друг другу руки; сенат проголосовал за золотое кресло для него, за золотой венок, за статую в ряду царей, между Тарквинием Великолепным и старшим Брутом, за надгробие в Померии, чего никто не удостоился до него. Он прекрасно сознавал, что все эти почести скорее опасны, чем полезны; но кто посмеет убить Цезаря, когда весь мир заинтересован в том, чтобы он жил?

«Некоторые, – говорит Светоний, – подозревали, что Цезарь не хотел дольше жить. Этим объяснялось его безразличие и к своему плохому самочувствию, и к предчувствиям его друзей. Он отослал свою испанскую охрану. Он предпочитал умереть, чем все время бояться смерти».

Его предупредили, что Антоний и Долабелла строят против него козни; он покачал головой.

– Бояться следует вовсе не этих полных и румяных физиономий, сказал он; а вот этих бледных и худощавых!

И он указал на Кассия и Брута.

Наконец, когда все склонились к его мнению и стали уверять его, что Брут затевает заговор:

– О! – сказал Цезарь, – ощупывая свои похудевшие руки, Брут подождет, пока это слабое тело рассыплется само собой.

Глава 85

Передо мной лежит один старый перевод из Аппиана; он датирован 1560 годом и принадлежит «монсеньору Клоду де Сейсселю, первоначально епископу Марсельскому, а впоследствии архиепископу Туринскому», как тогда писали.

Я читаю первые строки главы XVI; они изложены такими словами:

Какое наставление заключено в этих четырех строках, и как ясно выражена мысль автора его наивным слогом!

Только правда ли это, что все эти великие почести были пожалованы Цезарю только из страха? Со стороны сената, да; – со стороны народа, нет.

Цезарь восстановил Коринф, Капую и Карфаген; – эти уже оплаканные города, казавшиеся безвозвратно ушедшим сном! – Цезарь расселил колонии на северо-востоке, на востоке, на юге; Цезарь распространил Рим на весь мир; Цезарь призвал весь мир в Рим; – потому что не об одном только Риме и не об одной только Италии думал этот безграничный гений, который, оглянувшись вокруг, с удивлением увидел, что воевать ему больше не с кем, и не знал, куда ему приложить себя.

В то самое время, когда он возводил храм посреди Марсова поля, строил амфитеатр у подножия Тарпейской скалы и библиотеку на Палатинском холме, чтобы собрать в ней все сокровища человеческого знания, и когда он назначал хранителем своей библиотеки Теренция Варрона, самого ученого человека своего времени, он хотел одновременно, возобновив эти столько раз начатые и столько раз заброшенные работы, прорезать каналами Коринфский и Суэцкий перешейки, чтобы соединить не только два греческих моря, но и Средиземное море с Индийским океаном. Это предприятие было поручено Аниену.

Кроме того, тот же Аниен должен был прорыть канал, который шел бы от Рима в гавань Цирцеи, и который, соединив Тибр с морем у Таррацины, открыл бы более скорый и удобный торговый путь в столицу империи. Затем, прорыв этот канал, он расчистил бы рейд Остии, воздвиг бы на ее берегах мощную плотину, убрал бы все камни и скалы, которые делали море опасным в этом месте, обустроил бы надежные гавани и судоверфи; потом он осушил бы Пометийские болота, прератив эти размокшие, непригодные для земледелия пространства в плодородные поля, которые кормили бы Рим хлебом, и он перестал бы зависеть от Сицилии и Египта.

Чтобы заселить новые колонии, Цезарь перевез за море восемьдесят тысяч человек, а чтобы город не обезлюдел, он особым законом запретил любому гражданину старше двадцати и моложе сорока лет покидать Италию на более чем три года подряд, если только его долг и присяга не удерживают его дольше; он пожаловал право римского гражданства всем, кто практиковал в Риме медицину и преподавал благородные искусства: он хотел удержать в городе выдающиеся умы и привлечь их туда из иноземных городов.

Он установил более суровые, чем были до сих пор, наказания за преступления: прежде богатые люди могли совершать беззакония почти безнаказанно, они отделывались тем, что отправлялись в ссылку, ничего не теряя из своего имущества; Цезарь не допустил, чтобы это оставалось так. Отныне в случае отцеубийства у осужденного конфисковалось все отцовское наследство, а в случае других преступлений – половина. Он изгнал из сената взяточников, – он, который вытянул столько миллионов из Галлии и из Испании! Он объявил недействительным брак одного бывшего претора, взявшего в жены одну женщину через день после того, как она рассталась со своим прежним мужем, – он, которого называли мужем всех женщин и vice versa. Он ввел налоги на иноземные товары, запретил использование пурпура и жемчуга, – он, который преподнес Сервилии жемчужину за одиннадцать сотен тысяч франков! И наконец, еще одна вещь, любопытная, неслыханная, невероятная, которой он занимался с необычайным тщанием, вплоть до того, что завел на рынках шпионов: и эти шпионы отбирали яства, запрещенные к продаже, и приносили их к нему. Он даже посылал следом за покупателями переодетых охранников, и они забирали уже поданные блюда прямо со столов.