Когда осыпается яблонев цвет, стр. 52

«Нет уж, дорогая, прикинуться раком не выйдет. Давай-ка вылезай!»

– Наташа! – Такое обращение свидетельствовало о крайнем раздражении Марты. Натка знала об этом, поэтому тут же очнулась от оцепенения и рискнула снова посмотреть подруге в глаза. – Что с ним не так, с этим владельцем агентства?

Натка зажмурилась и шепотом выдохнула:

– Его фамилия Коваленко. – И тут же снова превратилась в танк: – Но я больше ничего не знаю. Фамилия и фамилия. Не такая уж и редкая, наверное. Да этих Коваленок на свете пруд пруди. И в рекламе их тоже хватает. Марта, ты не переживай, не надо! Это ведь какой-нибудь другой Коваленко, я уверена. Не тот.

Марта слушала стрекотню подруги, но ничего не слышала. Сердце встрепенулось, гулко стукнуло, провалилось в пропасть, а потом забилось в каком-то отчаянном, тревожном ритме, отстукивая с бешеной скоростью: «Тот! Тот! Тот! Тот…»

1979 год

Тот год был ужасен. Нет, «был» – это неправильное слово. Теперь каждый новый год, каждый месяц, каждая неделя станут такими же: мрачными, тяжелыми, беспросветными и ненужными. Почему-то я продолжаю просыпаться. Зачем? Для чего? Я открываю глаза и удивляюсь: какое чудо заставляет меня дышать, что удерживает на свете? Наверное, я очень труслива. Другая бы на моем месте давно уже собралась с духом и покончила бы со всем. А я… Я только смотрю на таблетки, только подхожу к подоконнику, только пробую на ощупь бритву. Я не решаюсь. Нет, если бы получить доказательство, что они там – высоко – ждут меня и зовут, я бы тогда сразу, я бы даже не задумываясь… Но я не знаю. А вдруг все неправда. Вдруг их нет и не будет. А если там тоже мрак, и пустота, и одиночество, и нет ни мамы, ни сына? Почему у меня отняли всех? За что не оставили ни веры, ни надежды, ни любви? За какие грехи? Я не знаю. Не понимаю! Не понимаю!!! Я не понимаю и вою. Вою и плачу. Разве может быть столько воды в одном человеке? Иногда я почти успокаиваюсь. Говорят, что я беру себя в руки. Но нет. Ничего подобного. Просто неожиданно подступает пустота и облегчение. Мысли заканчиваются, и наступает апатия. Хоть бы она длилась вечно…

Я не думала, что буду возвращаться к дневнику. Я вообще долго ни о чем не думала. И было так хорошо. Да. Да. Да. В больнице, например, было почти хорошо. Конечно, только в те редкие минуты, когда количество лекарств действительно позволяло все забыть. Говорят, надо думать, не почему или за что тебе посланы испытания, а задаваться вопросом «Для чего?», Я пытаюсь, но не понимаю. Я не понимаю!!! Для чего столько горя одному человеку? Неужели счастливое, беззаботное детство – это та мера счастья, которая может быть отпущена человеку? А после – сплошная разруха. Жизнь кончилась. Вокруг теперь одна смерть. Мне казалось, что хуже ухода мамы и Николеньки со мной уже ничего не может произойти. Одна в целом мире. Вернее, не совсем одна, а в компании со своей болью, озлобленностью и абсолютным отчаянием. Разве можно хотеть от человека в таком состоянии трезвости мышления? Разве способен он на сострадание и сочувствие, если сам нуждается в них, возможно, даже больше, чем кто-то еще?

Наверное, она считала, что способен, раз пришла ко мне. Наверное, на что-то надеялась, чего-то ждала. Она не выходит у меня из головы. Не следующая встреча, где она обвиняла и кричала. Нет, та встреча, после которой я оказалась в больнице, практически стерлась из памяти. Возможно, желающий неизвестно зачем восстановиться организм услужливо избавил сознание от ненужных деталей того разговора. А вот первую я бы хотела не вспоминать никогда, но не получается. Она приходит почти каждую ночь и стоит перед глазами, смотрит на меня потухшим взглядом и мелко трясет головой, на которой покачивается расхристанный пучок, а вокруг морщинистого лица скорбно трясутся седые пряди. Она говорит и говорит. А я слушаю и думаю о том, как мы похожи. Та же пустота в глазах, такие же растрепанные волосы, только мои по непонятным причинам все еще темные. И лица… лица. Я смотрю на себя в зеркало и вижу старуху. Кажется, что превратиться в нее в двадцать пять невозможно? А я превратилась. Она – мое отражение. Только прожившее гораздо дольше. Наверное, ей лет семьдесят. Ее морщины и седина – результат не только горя, но и времени. Ей было отпущено гораздо больше счастья, чем мне. Так как же она может требовать от меня понимания и поддержки и зачем сует своими дрожащими костлявыми руками мне в лицо эту дурацкую фотографию? Какое мне дело до судьбы ее дочери, если эта самая дочь разрушила мою судьбу. Нет! Пусть получает по заслугам! Я не хочу ничего знать. Меня ничто не интересует. В моей голове застряла осколком всего одна фраза: «Я больше не дочь и не мать». Она – вот эта красавица с загадочной полуулыбкой, что сияет на снимке какой-то неповторимой одухотворенностью, – отняла у меня последнюю радость жизни. И я должна жалеть ее? Должна спасать? Должна прощать? Да ни за что! Пусть она сдохнет! Сдохнет! Сдохнет…

Так и случилось. И старушка явилась снова. А дальше туман, больница и понимание собственной мстительности и жестокости. Я не могла спасти своих близких, а эту женщину могла бы, но не захотела. Я одинокая, безжалостная сука. И для чего же, для чего меня сделали такой? Я не знаю.

Спектакль, как и ожидалось, завершился аншлагом. Овации долго не стихали, зрители не отпускали актеров, а учителя и родители сменяли друг друга у сцены, чтобы сказать теплые слова и ученикам, и режиссеру спектакля. Маргарита с трудом удерживала букеты цветов. Все сомнения, что не могли не одолевать ее накануне премьеры, окончательно улетучились. Стоило пожертвовать своим любимым французским ради такого успеха. Стоило замахнуться на Чехова, и какая удача, что замах окончился прямым попаданием. Все счастливы, а Маргарита особенно. Результат получился просто прекрасным. Какое-то сплошное единение учителей, учеников, родителей. Коллеги будто сбросили шоры с глаз и впервые посмотрели на детей без предвзятости, без приклеенных ярлыков. Оказывается, из хулигана и двоечника может получиться великолепный осветитель. Тот, кого записали в категорию «ни рыба ни мясо», неожиданно оказался великолепным звукорежиссером. А та, которую ругали за отсутствие вкуса и открыто посмеивались над ее внешним видом, оказалась способна подобрать великолепные костюмы. И это только те ребята, что не играли на сцене. А об актерах и говорить не приходится. Каждый из них – открытие, неописуемая гордость родителей. Вот сдержанно и благосклонно аплодирует папа Крылова. Наверняка это высшая степень восхищения, которую может продемонстрировать этот самовлюбленный тип. Вот уж где яблоко от яблони… Вот умиленно прижимает к глазам платочек мама Анюты Селивановой, мама Юли Дерзун смотрит на дочь и держит поднятыми вверх оба больших пальца. Еще бы! Декорации – просто загляденье! Мама Егора Шлыкова тоже тут. Улыбается, машет сыну и что-то кричит, как будто ее слова можно разобрать в общем гуле.

Маргарита выхватывает из зала родительские лица: довольные, благодарные, чем-то изумленные, в чем-то утвердившиеся. Арефьевы, Семеновы, Хомичи, Селезневы, Ткацкие… Она увидела всех, кроме, кроме… Маргарита нахмурилась. Родителей Анжелики Бельченко в зале не было. Странно. Вот уж кто должен гордиться своей умницей-красавицей дочерью и с радостью посещать все важные для ребенка события. Женщина перевела взгляд на сцену. Володя Крылов слушает аплодисменты зрителей с отцовским снисходительным выражением на лице. Юля Дерзун сияет и даже не отстраняется, когда Крылов наклоняется и начинает шептать ей в ухо что-то известное только им двоим. Она даже игриво хихикает. Что это? Лед тронулся? Было бы неплохо. Юля вполне способна вернуть Крылова с небес на землю и хотя бы попытаться сделать из него человека. У Анюты Селивановой, как и у ее мамы, глаза на мокром месте, Даша Хомич старательно делает вид, что ее происходящее абсолютно не волнует. Но у нее не получается: щеки горят возбужденным румянцем, а губы то и дело растягиваются в непроизвольной улыбке. Маргарита улыбается, наблюдая за этой борьбой, в голове мелькает: «Какие же они все разные в проявлении чувств. И какие все одинаковые в самих этих чувствах». Даже Егор Шлыков, который стоит в самом центре, не сдерживает восторга. Вдохновенно кланяется и продолжает заводить зал: приглашает публику аплодировать снова и снова, показывает руками на своих одноклассников, словно он народный артист, призывающий зрителей оценить не только его признанное мастерство, но и игру коллег по актерскому цеху. Что ж, такое поведение отчасти справедливо. Егор талантлив, а таланту позволено многое. Ему больше нечего стесняться, не о чем переживать и не надо никому ничего доказывать. Его приняли и учителя, и одноклассники. Да и о каком неприятии теперь может идти речь, если рядом с ним такая девушка, как Анжелика?