Борьба за Дарданеллы, стр. 40

Эшмид-Бартлет, возвратившийся домой с полуострова на несколько дней примерно в это же время, дает живую картину Черчилля и его состояние мыслей. «Я весьма удивлен, — писал он в своем дневнике, — переменам в Уинстоне Черчилле. Он выглядел старее на несколько лет, лицо бледное, кажется очень подавленным и остро переживает отставку из Адмиралтейства... За ужином разговор велся на более или менее общие темы, ничего не говорилось о Дарданеллах, и Уинстон вел себя спокойно. Только в самом конце он вдруг разразился огромной речью об экспедиции и о том, что могло бы произойти, обращаясь в виде лекции прямо через стол к своей матери, а та очень внимательно его слушала. Казалось, Уинстон не замечал малочисленности своей аудитории и продолжал, совсем не замечая присутствовавших. Он вновь и вновь настаивал, что сражение 18 марта не было доведено до конца, что флот должен прорваться через Нэрроуз. Это была его навязчивая идея, и она навсегда останется таковой...»

Об этих событиях в Галлиполи знали немного или вообще ничего. Со дня на день Гамильтон ждал ответа на свой рапорт Китченеру, где он запрашивал подкрепления еще одним армейским корпусом. Но удалось лишь добиться обещания прислать одну шотландскую дивизию, которая должна отплыть из Англии. В телеграмме, которую Гамильтон получил от Китченера 19 мая, звучали отголоски колебаний и замешательства, царивших в Уайтхолле. В ней Китченер говорил о своем неудовольствии развитием событий в Галлиполи. «Серьезная ситуация, — говорил он, — создана нынешней задержкой и призывами прислать крупные подкрепления и дополнительные боеприпасы, которые мы едва ли сможем забрать из Франции.

С точки зрения быстрого решения всех ваших проблем идеи, которые вы выдвигаете, не воодушевляют. Требует серьезного анализа вопрос, сможем ли мы долго вести бои на двух участках, истощая свои резервы. Я знаю, что могу полагаться на вас целиком, чтобы довести настоящее неудачное положение дел в Дарданеллах до скорейшего разрешения, так чтобы не возникали какие-либо мысли об эвакуации со всеми ее опасностями на Востоке.

Учитывая все это, я с удивлением узнал, что те 4500, которые Максвелл может отправить к вам, по всей видимости, не требуются. Я надеялся, что с их помощью вы были бы в состоянии устремиться вперед».

Гамильтон записал в своем дневнике: «Я могу только догадываться, что моя просьба к Максвеллу, чтобы эти 4500 поступили ко мне в качестве дополнений к моим основным частям, а не одной необстрелянной бригадой, исказилась в коридорах офисов и переродилась в историю, будто эти солдаты мне не нужны! К. говорит мне, что Египет — мой со всеми его богатствами. Но стоит мне обратиться с самой скромной просьбой, касающейся чего-нибудь или кого-нибудь египетского, так тут же К. высмеивает это, и он оказывается в роли Бармесида, а я — Шакабака [17]. «Как вам нравится этот чечевичный суп?» — спрашивает К. «Он великолепен, — отвечаю я, — но в тарелке нет ни капли!»

В этом гротескном небольшом инциденте есть что-то показательное, ибо это было характерно для этого всеобщего перетягивания каната, которым были все заняты: Максвелл, придерживающий войска, предназначенные для Гамильтона, Фишер, не дающий корабли Черчиллю, консерваторы, отказывающие в политической поддержке Асквиту. Короче, неудача в Галлиполи обнажила, и более явно, чем когда-либо, огромную проблему, которая в конечном итоге до конца года будоражила всех: сражаться ли на Востоке или на Западе?

А в это время запасы снарядов и патронов сократились настолько, что на каждое орудие выделялось по два снаряда в день. Время от времени на двух фронтах: в АНЗАК и на мысе Хеллес — вспыхивали беспорядочные схватки, из рук в руки переходило несколько метров территории и, казалось, невозможно выйти из тупика. И все-таки ситуация не могла оставаться такой вечно, надо было принимать какое-то решение. И в этот последний момент колебаний появился проблеск реальности. Буквально перед самым рассветом 19 мая генерала Бёдвуда разбудили в его блиндаже в АНЗАК новостью, что плотной многотысячной группой турки в темноте направляются к его окопам.

Глава 9

Существуют разногласия по поводу того, кто приказал атаковать плацдарм АНЗАК ночью 18 мая. Лиман фон Сандерс говорит, что план составил он и ответственность несет он; другие считают, что он был задуман Энвером, когда тот впервые посетил полуостров 10 мая, а обстоятельства этого предприятия, в самом деле, несут отпечаток опрометчивого склада характера Энвера. Реализация не отличалась никакой хитростью или осторожностью: было сосредоточено около 42 000 человек под командой Эссад-паши, и им было приказано ни более ни менее чем одним ударом уничтожить весь плацдарм АНЗАК. Предполагалось, что к ночи будет убит, взят в плен или выброшен последний солдат доминиона и что вся турецкая армия тогда сможет развернуться на юг, чтобы там, на мысе Хеллес, разобраться с остатками войск Гамильтона.

К этому времени численность австралийского и новозеландского корпуса уменьшилась до 10 000 солдат, и только по чистому везению бригаду, которую отправляли на мыс Хеллес в начале месяца, перед самым началом боев вернули Бёдвуду. Этим самым общее число воинов под его командой возросло до 17 000 человек, из которых 12 500 были пригодны для боев на передовой линии. Таким образом, численное соотношение между противниками составляло три к одному.

На этот день позиции АНЗАК уже были четко определены: это был треугольник по форме с основанием в полторы мили, опирающимся на море, его вершина находилась на склонах Сари-Баира примерно в тысяче метров от берега. Чтобы избежать огня британского флота, турки копали свои траншеи почти вплотную с окопами АНЗАК, а в некоторых местах противников разделяло не более чем десять метров. Ситуация на передовых постах Куинн и Куртней в центре линии фронта вообще была фантастической, прямо позади австралийских окопов (которые и днем и ночью были набиты солдатами) крутой склон спускался прямо в овраг, и туркам было достаточно продвинуться вперед на пять метров, чтобы вбить клин через весь плацдарм до моря. Но этого им никак не удавалось сделать, хотя в течение первой половины мая они неоднократно атаковали австралийские позиции. И в том и в другом месте ничейная земля была не больше маленькой комнаты, и туркам не составляло никакого труда бросать ручные гранаты в окопы АНЗАК. Единственной надежной защитой против этого было ловко бросить эту гранату назад до того, как она взорвется. Кроме немногих консервных банок, которые начинялись взрывчаткой в самодельной мастерской на берегу, у австралийцев не было своего такого оружия. Ни на мгновение нельзя было выставлять наружу малейшую часть своего тела, чтобы ее не поразило пулей. Даже перископ, на мгновение высунувшийся над бруствером, тут же будет разбит. На плацдарме царило крайнее напряжение, не было ни часа, чтобы не ожидался или не состоялся налет, ни минуты, чтобы не рвались в окопах снаряды или над головами не свистели пули. Солдаты как-то ухитрялись спать среди этой какофонии редкие часы дня и ночи, но никогда не удавалось нормально отдохнуть. Никто не чувствовал себя в безопасности. 14 мая был смертельно ранен генерал Бриджес, командир австралийской дивизии, а на следующий день пулей оторвало клок волос с головы Бёдвуда в тот момент, когда он смотрел в трубу перископа. Рана оказалась инфицированной и причиняла большие страдания, но он продолжал командовать войсками.

Солдаты доминиона яро ненавидели турок. Большинство из них выросло в мире ясных и очевидных ценностей: драка есть драка, ты знаешь, кто твой враг, и ты бьешься с ним и выясняешь все честно и в открытую. И в этом духе они добровольно пошли служить в армию. Атака — это вроде быстрого, чувствительного удара в лицо, которым сбиваешь человека с ног. Война, по сути, была продолжением драки в баре, и в ней были элементы мятежа, уличных драк, мгновенной физической мести.