Ночной Орел (сб. ил. Л.Фалина), стр. 36
Кожин погладил Ивету по волосам:
— Не надо, Ветушка, не расстраивайся. Я уверен, что твоя мама благополучно добралась до места и ничего с ней не случились. Но чтобы тебе было спокойнее, напиши письмо и отдай мне. Я его на днях смогу отправить…
— Ты, Иван? Тебе можно уже вылетать на задания?
— Тише! — Кожин осторожно осмотрелся по сторонам. — Разве тебе не говорили, что эта моя способность строжайше засекречена?
— Говорили, Иван… Прости, я нечаянно…
— Смотри, попадет тебе от Горалека, если проболтаешься!.. И вот еще что. Письмо твое я, конечно, отправлю, но это должно остаться исключительно между нами. Никому ни слова, ни Владику, ни кому-либо другому. Понятно?
— Понятно, Иван… Но послушай, а как же командиры? Они ведь должны знать о каждом письме, которое уходит из лагеря на волю. Они даже содержание всех писем должны знать. Мне Горалек говорил, что это одно из основных правил внутреннего распорядка…
— Ничего, твое письмо может пойти и непрочитанным. Я уверен, что ты не будешь в нем описывать наши укрепления и подступы к лагерю. А о том, что письмо отправлено, я сам им потом доложу.
— Ну хорошо…
Наступило молчание. Кожин задумчиво смотрел в прозрачные волны ручья, а Ивета с возрастающим беспокойством наблюдала за его лицом. Не нравилось ей поведение Ивана, ой, не нравилось! И чем больше она смотрела на него, тем тревожнее замирало ее сердце.
Наконец девушка не вынесла затянувшегося молчания и тихо окликнула Кожина:
— Иван!
— Что, Ветушка?
— Иван, ты что-то от меня скрываешь! Тебя что-то мучает! Скажи мне, в чем дело?
Кожин долго, с тоской смотрел в расстроенное лицо девушки, словно готовясь открыть ей что-то необыкновенно важное, но так ничего и не сказал. Не решился. Лишь обнял ее за плечи и привлек к себе.
— Дай-ка я лучше поцелую тебя!
Ивета смутилась:
— Не надо, Иван, увидят! Он сразу отпустил ее.
— Ну, не надо так не надо…
Снова наступило молчание. Через минуту Ивета прошептала:
— Ты идешь на какое-то опасное дело, Иван. Я чувствую это! Тебе, наверное, запретили летать… Ведь правда, а? И я знаю, что ты задумал: ты хочешь помочь доктору Коринте. Я прямо так и чувствую, что ты думаешь именно об этом!.. Ну, чего ж ты молчишь?
Кожин лишь нахмурился, но ничего не ответил.
— Ладно, не говори. Но будь осторожен, Иван! Умоляю тебя, будь осторожен! Я умру, если с тобой что-нибудь случится!
Сержант еще крепче прижал к себе девушку и этим движением словно подтвердил ее догадку.
В этот момент со стороны пещеры донесся крик:
— Кожин! Сержант Кожин!
Тут же примчался Владик и выпалил:
— Иван, тебя командиры требуют!
Кожин нехотя поднялся, кивнул Ивете и пошел к пещере. В помещении штаба его ждал один Локтев. Майор пристально посмотрел сержанту в лицо и сказал:
— Ну что, феномен, все еще не в духе? Ничего, привыкай, у тебя теперь должность особенная.
— Да я и так, товарищ майор… — неопределенно отозвался Кожин.
— Смотри у меня, Иван! Я знаю, какой ты тихоня, с прежних времен знаю. Меня не проведешь… Я тебе вот что хотел сказать. Летать не смей. Ни при людях, ни тайком. Об этой твоей способности не должна знать в отряде ни одна живая душа. Кто из твоих друзей, помимо Коринты, знает об этом?
— Ивета знает.
— А Влах и этот мальчик Владик?
— Влах, возможно, смутно догадывается, но точно ничего не знает. Да он и не пытался ни во что вникать. Ему это ни к чему. А вот Владик совсем другое дело. Этого пацана никто ни во что не посвящал. Он сам догадался, что я умею летать. Мечтает, что его я тоже научу.
— Горалек мне говорил о нем. Он в тебе души не чает. Вот ты им и займись. Мальчишка он смышленый и молчать, как видно, умеет. Растолкуй ему, что болтать об этом нельзя.
— Это можно, товарищ майор. Меня он послушает… А самому мне чем прикажете заниматься?
— Пока ничем. Лечи ногу, отдыхай, готовься к большим делам… Скоро я тебя отправлю в Москву, там и налетаешься!
Кожин вздрогнул, как от удара, и побледнел. Майор не спускал с него пристального взгляда.
— Понял, Иван?
— Как не понять, товарищ майор. Все ясно, как майский день.
— Ну, ступай, коли ясно. Я верю тебе, Иван, верю в твое благоразумие, в твою дисциплинированность.
Кожин вышел из штабного отсека совершенно убитый.
До конца дня после этого он не выходил из пещеры, лежал в темноте на койке, усиленно что-то обдумывая. От обеда отказался и лишь вечером, при раздаче ужина, появился перед окошком кухни со своим котелком. После ужина отыскал Ивету, взял у нее письмо и снова скрылся, ничего не ответив на тревожные вопросы девушки.
А глубокой ночью, когда весь партизанский лагерь погрузился в глубокий сон и лишь часовые бодрствовали на своих постах, Кожин тайком вышел из пещеры, проскользнул в темноте мимо поста на площадке и скрылся за выступом скалы. Здесь он с минуту постоял над обрывом, прислушиваясь к неугомонному переплеску волн в потоке, потом поправил на себе одежду, потуже затянул пояс и вдруг, мягко оттолкнувшись от твердой каменной опоры, поднялся в воздух. Никем не замеченный, он, словно призрак, растаял в ночном небе, и лишь чуткий Тарзан лесника Влаха недолго полаял ему вслед.
Прошел час, второй. В лагере ничего не изменилось. По-видимому, отсутствие сержанта Кожина никого не встревожило. Спустя два часа летающий человек так же незаметно приземлился на краю обрыва за утесом и как ни в чем не бывало вернулся в пещеру на свою койку.
15
Этой ночью начальник гестапо, оберштурмбанфюрер Штольц пережил такое ужасное и невероятное приключение, что надолго лишился душевного покоя.
По своему обыкновению, он допоздна засиделся на службе. “Работа” его не отличалась особым разнообразием: допросы, пытки, протоколы, затем снова допросы и снова пытки. И тем не менее “работа” требовала большой собранности и выдержки. Ведь приходилось иметь дело с людьми ужасно упрямыми и несговорчивыми: на них не действовали никакие угрозы, никакие истязания. Это, конечно, было утомительно.
Здание гестапо, построенное бог весть когда — может быть, даже во времена Яна Жижки, — было мрачным и грубым сооружением. Однако Штольцу оно нравилось, особенно своей круглой средневековой башней, поднимавшейся над въездом в тюремный двор. Гладкий конус башни возвышался над остальными строениями метров на двадцать. Под самой крышей, словно бойницы древней крепости, виднелись узкие окна.
Здесь, на недосягаемой высоте, оберштурмбанфюрер Штольц и оборудовал себе рабочий кабинет. Здесь он вершил допросы и делал предварительные внушения.
В час пополуночи, отправив очередную жертву в подвальную камеру башни для “окончательной доработки”, Штольц решил немного передохнуть и освежиться в одиночестве крепким кофе с коньяком.
Тут-то оно и случилось.
В окно, затемненное плотной черной бумагой, кто-то вдруг постучал. Стук был настойчивый, довольно громкий и быстрый. Он повторился три раза подряд с короткими промежутками.
Штольц посмотрел на окно и замер с чашкой в руке. Нет, он не испугался. Ему и в голову не пришло, что это может быть человек. Ведь такая высота!
“Птица, должно быть”, — решил гестаповец и, осторожно поставив чашку на стол, поднялся с кресла.
Он был страстным охотником, этот кровавый палач с внешностью благообразного пастора. Быстро выключив свет, он рывком поднял бумажное затемнение и распахнул окно.
В лицо ему повеяло холодом и сыростью. В непроглядной тьме не слышалось ни малейшего шороха. Лишь где-то далеко, на окраине города, лаяли собаки.
Решив, что птица улетела, Штольц разочарованно захлопнул створки окна и только тут заметил, что на стекле с внешней стороны что-то белеет. Что бы это могло быть?.. Снова открыв окно, он пощупал белое пятно рукой. Бумага! Бумага, приклеенная к стеклу!
У охотника мигом пересохло во рту. Выхватив карманный фонарик, он осветил не успевший просохнуть листок и осторожно снял его со стекла. Затем торопливо закрыл окно, опустил на него затемнение и включил в кабинете свет. Тут же, не отходя от выключателя, прочел на листке следующие четкие строки, написанные химическим карандашом: